Фурманов Дмитрий Андреевич
Мятеж
Дмитрий Андреевич ФУРМАНОВ
МЯТЕЖ
Роман
В книгу замечательного советского писателя-коммуниста Д. А.
Фурманова (1891 - 1926) вошли два его фундаментальных романа "Чапаев"
и "Мятеж", посвященных революции и гражданской войне, коммунистам
воспитателям масс.
ОГЛАВЛЕНИЕ:
I. По Семиреченскому тракту
II. В Верном
III. Мятеж
________________________________________________________________
I. ПО СЕМИРЕЧЕНСКОМУ ТРАКТУ
Девятьсот двадцатый год. Март. По Ташкенту, по аллеям - золото ранней сухой восточной весны. В теплом воздухе - сонная, ленивая тишина. Многоцветные пряные сарты* по уютным лавчонкам смачно пожевывают сочный кишмиш. Редким гостем проскочит из-за угла кожаная тужурка, проскользнет парусиновый зеленый портфель, зафыркает в отдаленье автомобиль, - это мчится кто-то на заседание ревсовета. Все туда - к огромному каменному дому, где кипит тревогой жизнь, где до зари и за зарей прыгают лихорадочно бессонные пальцы по растянутым на стенах полотнищам карт, унизанным многоцветными клумбами звездочек, головастых булавок, пернатых флажков.
_______________
* Так, неправильно, называли до революции местное коренное
население Ташкента и некоторых других городов Средней Азии. Фурманов
употребляет это название, так как оно было еще в ходу в годы
утверждения Советской власти в Туркестане. (Прим. ред.)
Глухая, забаюканная, ленивая тишь. По улицам в мертвом городе мертвый покой. А в каменном доме - за широкими столами, у карт стенных, у столиков, где стрекочут неугомонные морзе, в глухой шифровалке таинственные имена: Иргаш, Мадамин, Хал-Хаджа, Курширмат...
От разбойников нет покоя многострадальной Фергане. И в другом краю, на далеком Семиреченском фронте, где под Копалом сдалась белая армия, грозные, ядреные остатки битой армии с Анненковым, со Щербаковым скачут в Китай... Им надо отрезать путь, нагнать, уничтожить, убить последнюю возможность возврата тяжелой боевой страды. Не замирающая ни на миг, тревожная забота мечется по холодным высоким комнатам ревсовета, и нет здесь доступа золотым лучам туркестанского солнца. И люди здесь иные, - не те, что в сонной дремоте бродят тенями с аллеи на аллею: перехвачены ремнями тугие корпуса, оттянуты револьверами кожаные куртки, строги суровые желтые лица, кратки и четки холодные речи. И встретив на воле долгим изумленным взглядом провожают их цветные халаты, лениво пережевывая пряный кишмиш.
Мы сегодня целый день, как волчки, вкруг ревсовета. Мы завтра ранним утром покидаем Ташкент. Уезжаем в Семиречье, в Верный. На заманчивую неведомую работу. Неизменный Василь Василич прихлопывает нам оранжевой печатью семимильные мандаты. Я на свой улыбнулся не раз: тут целая программа в сто параграфов, устав, весь мой символ веры. "Если, - подумал я, - все выполнять, что сказано в этом мандате, - сроку надо никак не меньше двести годов. Это вот так мандатец: с таким и в воде не утонешь, в огне не сгоришь". Гляжу - и сам Василь Василич улыбается. Но не место здесь шутить. Он молчалив и серьезен: должность такая. Он посмеется потом, а теперь лишь смачно и крепко прихлопнет именитую бумагу, подожмет плотно губы под черные усики и крякнет, словно после рюмки в трескучий мороз.
Это в ревсовете. А против - угол на угол - политуправление фронта. И здесь суета неуемная. Шутка ли: уезжает в глухую даль - кто знает, на сколько времени, на какие дела и тревоги и опасности - целая артель ответственных работников. Тут мы все, в политуправлении, жили тесной дружеской семьей. Многих спаяли и давние боевые связи: кому помнились погони за махновскими бандами, кому уфимские бои с Колчаком, уральские ли вольные степи, донские ли просторы, а с ними - Деникин, Краснов, Каледин, Покровский. У каждого - свое. У многих - общее. И у всех - одно.
Семья спаялась - любо работать. Вчера ввечеру собрались мы последний раз и до глубокой ночи сидели вместе: это была прощальная дружеская беседа. Вспоминали разнос - кому что в памяти, кому что дорого. Но было одно, что пронизывало звонкий, веселый шум:
- Ах, и жалко же, ребята, расставаться!
Привычка - дело не малое. А привычка в работе, да еще к таким ребятам - уж и вовсе дело большое.
Мы раскалывались пополам: одна половина здесь, другая далеко-далеко, почти на тысячу верст за горы, в Верный. Были мы все в эту ночь то безудержно веселы, шумны, то серьезны вдруг, торжественно-молчаливы - со стороны, верно, немного смешны. Не было ложного пафоса - задушевная, волнующая искренность, нужные простые слова. Речи, речи, речи... Выступали до единого. А было нас человек тридцать... Ах, какая это была удивительная, незабываемо-памятная ночь!
Вот Палин, черный, как ворон, с трубкой в зубах, проводит рукой по кудрявой, косматой гриве, заканчивает свое очередное слово:
- Что бы ни было, товарищи, а эти последние месяцы останутся лучшими в моей жизни...
- Они станут еще лучше, Палин, если сделаешься большевиком, - ввернул кто-то с другого конца стола.
- Ну, это оставь, не тронь - теперь не время...
- Большевиком сделаться всегда время...
И сидевшие за столом громко рассмеялись.
Женоподобный, безусый Гарфункель, тоже меньшевик, поспешил на подмогу своему приятелю:
- Это, товарищи, верно... Сейчас нельзя. И не надо сейчас, - вопрос требует, чтобы над ним глубоко подумать...
Сказал - и пунцовые девичьи щеки залило краской смущенья.
- Бросьте, ребята, сами очухаются, - молвил кто-то примиренным тоном.
Эти слова были пророческими: оба липовых меньшевика уже вскоре были в наших рядах. Не слова, не увещанья, а живая практическая работа, в которой варились они изо дня в день, убедила их отказаться от фальши меньшевистской и взяться за серьезную, настоящую работу - по-настоящему, по-большевистски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19