А поиски его продолжались – ведь как ни стар преступник, все же следует ему ответить за свои преступления.
И вот так случилось, что один из предполагаемых «вечноживущих» помог наконец-то разыскать другого якобы «вечноживущего»: великий сыщик разыскал наконец великого преступника.
Когда его взяли, домик коменданта лагеря (трухлявая избушка с резными наличниками) был уже в деталях виден на экранах космических систем слежения: в домике не было ни оружия, ни охраны – одинокий старик неподвижно лежал на железной кровати в углу.
Все равно его боялись, и ворвавшиеся американцы были в скафандрах, с запредельным оружием.
Только Курский вошел (он был в группе захвата) без оружия, без скафандра, в белом полотняном костюме (стояло жаркое лето, полное мошкары).
Пол так прогнил, что ходить по нему оказалось трудно, как по клавишам рояля, ржавая кровать вросла в пол, к ней намертво прилип окаменелый, черный от грязи матрац и такая же убогая подушка. От этой подушки поднялось древнее лицо, все в дымных волосах, с огромной хилой бородой – погасшие, безразличные глаза взглянули на вошедших.
Его спросили о чем-то по-английски, по-арабски – старец молчал, приоткрывая иссохшие губы, в груди его что-то шуршало. Затем он заговорил по-английски.
– Я умираю, – произнес он довольно четко и твердо, – хорошо, что вы здесь. Хочу облегчить душу перед смертью. Исповедоваться.
– Вам нужен мулла? – спросил один американец.
Бен Ладен отрицательно качнул головой.
– Я не мусульманин и не араб. Я ирландец, родился в Ольстере. Мое настоящее имя Бенджамен О'Ладден.
Я вырос в католической семье, но в догматы этой религии не верил никогда. В детстве мне привили ненависть к англичанам – это, пожалуй, единственный предрассудок, от которого мне так и не удалось избавиться. Когда-то я был рыжим, как огонь, но затем волосы мои почернели. Я сделал множество пластических операций, много раз менял свое лицо. Но я не буду вам рассказывать о своей слишком долгой жизни, о том, как стал агентом множества агентур, шпионом многих разведок, как стал миллионером, как втерся в доверие к арабам и возглавил сеть тайных террористических организаций… Когда-то я наслаждался своей жизнью, как роскошным приключенческим романом. Теперь она мне кажется глупой возней, недостойной того, чтобы помнить о ней. Я ни в чем не раскаиваюсь, ни о чем не жалею, мне просто немного стыдно, что я так долго не мог повзрослеть.
Кажется, я на много лет застрял на ольстерских задворках, где мы с друзьями-мальчишками играли во всякую мальчишечью дребедень и пересказывали друг другу американские фильмы. Да, детство – это спрут с цепкими и длинными щупальцами, господа. Из этих щупалец не просто выбраться, и часто такой отросток, полупрозрачный и вязкий, словно незаметная растерянная сопля, тянется за тобой от детского горшка до могилы.
Но я все же повзрослел – уже здесь, на Колыме.
Эти места исцелили меня. Мне было уже за семьдесят, когда в моих руках случайно оказалась книга, переведенная на арабский – она называлась «Колымские рассказы», ее написал один русский заключенный, бывший на каторге в этих местах.
Я прочитал эту книгу без особого интереса, скорее, полистал… Переводчик был мне другом, и я из вежливости листал эти страницы. Но что-то из прочитанного запало в душу – может быть, несколько фраз, искаженных переводом, а скорее, образ сурового и неведомого северного края глянул на меня сквозь арабскую вязь.
Потом, когда мне пришлось скрываться, я вспомнил вдруг об этой книге, и укрылся здесь.
И здесь, наконец-то, я стал взрослым, стряхнул с себя увлекательные щупальца детства. Я понял, что мои приключения закончились, и тут мне открылось другое Приключение, огромное и прежде совершенно мне неведомое, Приключение, которое ко мне не имело и не имеет никакого отношения, и я понял, что есть происшествия, в которых я никогда не поучаствую, о которых никогда не узнаю… Среди вас нет англичан?
– Нет.
– Слава Богу! Тогда пускай кто-нибудь из вас протянет мне руку на прощание. Хотя бы вы, господин в белом.
Курский приблизился к постели умирающего ирландца и прикоснулся к его иссохшей руке. Две очень старые ладони сжали друг друга.
Ирландец вздохнул.
– Я так долго находился в абсолютном одиночестве.
Впрочем, нет…
Меня навещали некие существа. Они были почти бесплотны, немного равнодушны, но в целом добры. Сначала я думал, что это духи каторжан, погибших в этих местах, но потом понял, что к каторжанам эти существа не имели никакого отношения.
Они диктовали мне… Я должен был записывать за ними, и это было так мучительно и трудно, потому что все, что я писал под их диктовку, казалось мне малопонятным и ненужным вздором, набором каких-то ошметков, каких-то остатков, каких-то полудетских романтических зарисовок… Мне казалось, что меня заставляют рыться в кипе старых иллюстраций, вырванных из книг и грубо раскрашенных чужими детьми.
А ведь я слишком долго притворялся арабом, мусульманином, и научился не любить картинки.
Все это было о войне, а я сам прожил жизнь вои на, и хотя я отчасти всего лишь играл эту роль, но играл ее отважно и с упоением. И тут вдруг в мире войны, который всегда казался мне горячим и страстным, открылись холодные прорехи, какието тайные и гулкие изнанки, как в полувзорванных домах.
И мне вдруг стало казаться, что все войны происходили лишь затем, чтобы надламывать вещи и оставлять их на некоторое время полуразрушенными, вскрытыми, чтобы хранящиеся в них тайны индифферентно выглянули вовне. Подобным образом война поступает с мыслями и чувствами людей – она надламывает их и оставляет надломленными, так что становится видна их материя, их срез.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64