Моя знакомая Лиз называет склонность к выпивке болезнью «еще, еще!», подразумевая жадность, которую многие из нас испытывают к выпивке, стремление завладеть ею, чувство надвигающейся потери и уверенность в том, что нам никогда ее не хватит.
Очень точное описание такой жизни можно найти и в романе Патрика Макграта «Гротеск»: «Дорис — одна из тех, в ком первый стакан дня может породить совершенное удовлетворение, не сравнимое ни с чем в ряду человеческих услад». Интересно, добавляет повествователь,
…не приходило ли вам в голову, что пьянство и самоубийство чем-то похожи?.. Но внезапную смерть, внезапное и благословенное прекращение жизни, освобождение от себя, которых жаждет самоубийца, пьяница с презрением отверг бы. Внезапная смерть — проклятие для пьяницы, ибо приближение к пустоте должно быть постепенным и утонченным.
Постепенным и утонченным? Так и есть. Когда во время общественной кампании «Здоровье нации» во Франции 1950-х годов расклеили плакаты: «L’alcool tue lentement» , члены оппозиционной авангардистской группы писали на них: «On n’est pas presses» .
Ведущей фигурой в группе «Леттристов», а потом и «Ситуационистов» был Ги Дебор. В своем безупречно ясном классическом стиле, с ледяной ясностью и параноидальным величием, он хвастался тем, что «много прочитал, но выпил еще больше». «Я написал намного меньше, чем большинство писателей, но выпил намного больше, чем большинство пьяниц». Как и многое другое у Дебора, его сжатое описание пьянства можно выгравировать на камне. Кстати, оно читается так, как будто это уже сделали:
Вначале, как всем, мне нравилось легкое опьянение. Потом, очень скоро, мне стало нравиться то, что лежит за пределами буйного пьянства, — величественный и ужасный покой, настоящий вкус течения времени.

Приложение 1. Избранные тексты об абсенте
Терстон Хопкинс. Лондонский призрак
В «мемуарах» Р. Терстона Хопкинса о Доусоне, прекрасно передающих атмосферу того времени, цитируется известная фраза об абсенте. Однако они ближе к художественной, чем к документальной прозе. Достоверность этих воспоминаний многие подвергали сомнению, не в последнюю очередь потому, что позднее их автор стал плодить детективные рассказы в том же духе. В частности, он, среди прочих, приложил руку к созданию легенды о проклятии мумии. Тем не менее, как пишет биограф Доусона Джед Адамс, Хопкинс «передает волшебный аромат вечеров, проведенных с Доусоном, и показывает, что даже в опьянении и некотором безумии тот мог быть потрясающим собеседником для правильного слушателя».
В конце 90-х годов XIX века я учился в Университетском Колледже, на Гоувер-Стрит в Лондоне. Мне кажется, больше ничего не нужно говорить о том, что не интересно ни для кого, кроме автора. Но (и это может заинтересовать читателя) именно в то время в мою жизнь вошел через «Бан Хаус» , богемное место на Стрэнде, удивительный и эксцентричный поэт Эрнест Доусон. Он был худощав и субтилен, с вьющимися, вечно всклокоченными светло-русыми волосами, голубыми глазами, усталым голосом, вялыми, нерешительными руками и тонкими пальцами, которые все время что-нибудь роняли. Таким выходит Доусон из тумана дорогого мне ушедшего Лондона 90-х годов. Он носил позорно протертое на локтях пальто, мучительно топорщившееся на спине. Я отчетливо помню, что воротник был подвязан куском широкой черной муаровой ленты, которая одновременно играла роль бабочки и держала на месте рубашку.
Доусон редко улыбался. Лицо его, морщинистое и серьезное, все же было круглым лицом школьника, и в его голубых глазах иногда можно было поймать искру юности. В такие мгновения тень улыбки внезапно пробегала по его мрачным чертам и стирала раздражительность, обычно прятавшуюся в них.
Тогда он носил в заднем кармане брюк маленький посеребренный револьвер и, видимо, до смешного гордился им. Он доставал его в барах и кафе и передавал по кругу для всеобщего обозрения без слов и без видимой причины. Я так и не узнал, какими извилистыми тропами ходил Доусон и почему он считал необходимым носить при себе пистолет; возможно, он просто тешился мыслью о самоубийстве. Бог свидетель, он наверняка считал жизнь очень печальным делом, ибо его тридцатилетнее пребывание на земле было длинным списком разочарований, финансовых тревог и бед.
Я провел с Доусоном много вечеров в «Бан Хаус». Несмотря на название, здесь не было булочек . Это — просто лондонский паб, который стал частью литературной и журналистской жизни 1890-х годов. Именно там я впервые встретил поэта Лайонела Джонсона, Джона Ивлина Барласа, поэта и анархиста, пытавшегося «расстрелять» палату общин, Эдгара Уоллеса, незадолго до того снявшего военную форму, Артура Мейкена, всегда носившего плащ с капюшоном, который, по его словам, был ему верным другом двадцать лет. «Надеюсь сносить за мою жизнь четыре таких великолепных плаща, — прибавлял он. — Во всяком случае, я уверен, четырех хватит на сто лет!»
В то время абсент был очень популярен среди молодых поэтов и литературных бродяг, и я все еще вижу, как Доусон на высоком табурете разглагольствует о достоинствах этого опалового средства против боли. Он часто повторял: «Виски и пиво — для дураков, абсент — для поэтов»; «Абсент обладает колдовской силой. Он может уничтожить или обновить прошлое, отменить или предсказать будущее». Нередко он говорил: «Завтра я умру», а иногда добавлял: «Никому не будет до этого дела, транспорт на Лондонском мосту не остановится».
После нескольких встреч в «Бан Хаус» мы, два посвященных в орден богемы, стали бродить по туманным лондонским улицам, упиваясь восторгами друг друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67