— Эта тишина, когда он появлялся на корте, вы помните? Это носилось в воздухе и уже не оставляло ни малейших сомнений в исходе матча. И он это знал, это читалось у него в глазах — но противник мог попытать счастья.
— Ни один зритель не задавался вопросом, в хорошей ли он форме, восстановился ли после предыдущей игры, не болит ли у него плечо или нога. Борг был тут, со своей тайной, которая, как любая настоящая тайна, исключала нескромные взгляды.
— Боргу не нужен был счастливый случай. Борг просто исключал возможность случайности.
— Необъяснимая тайна — это его угрюмость, какая-то неизъяснимая грусть в его глазах.
— Я бы не назвал это грустью, скорее, наоборот, безмятежностью, — ответил Гредзински. — Совершенство может быть только безмятежным. Оно исключает эмоции, драмы и, конечно, юмор. А может быть, его чувство юмора состояло в том, чтобы выбить из рук противника последнее оружие, которым можно защищаться. Когда его пытались представить машиной, посылающей мячи в конец корта, он начинал играть на редкость жестко.
— Встреча Борга с лучшим в мире подающим? Да он начнет с того, что навяжет ему игру всухую, всю из эйсов!
— Борг ищет слабое место? Борг берет на измор? Если бы он только захотел, он мог бы ускорить дело, и у зрителей остался бы в запасе еще час, чтобы пойти посмотреть менее однообразный матч.
— Единственный проигрыш — и журналисты тут же заговорили о закате его карьеры!
— Второй финалист после Борга мог выиграть любой турнир. Быть номером два после него — значит быть первым в глазах публики.
Они замолчали, поднеся к губам маленькие запотевшие рюмки. Блен машинально выпил большой глоток водки.
Гредзински, без подготовки, не имея никакого опыта в подобном деле, надолго задержал жидкость во рту, чтобы дать ей проявиться до конца, пополоскал, чтобы почувствовали все сосочки, обрушил потрясение в горло и прикрыл глаза, чтобы остановить жжение.
Это мгновение показалось ему божественным.
— Только одна тень омрачает карьеру Борга, — сказал Блен.
Гредзински снова почувствовал себя в состоянии принять вызов:
— Джимми Коннорс?
Блен опешил. Он задал риторический вопрос, заранее зная ответ. Но это был его ответ, субъективное мнение, причуда, чтобы вывести из себя так называемых специалистов.
— Как вы догадались? Ведь именно его я имел в виду!
И словно это было еще возможно, простое упоминание Джимми Коннорса воодушевило их почти так же, как водка.
— Можно ли любить одну вещь и ее полную противоположность?
— Вполне, — ответил Гредзински.
— Тогда можно сказать, что Джимми Коннорс — полная противоположность Бьорну Боргу, как вы считаете?
— Коннорс — неуравновешенный псих, это энергия хаоса.
— Борг был совершенством, Коннорс — изяществом.
— А совершенству частенько не хватает изящества.
— А эта всегдашняя готовность выкладываться на каждом мяче! Эта фантазия в победах и красноречие в проигрышах!
— А дерзость в безнадежных ситуациях! А изящество провалов!
— Как объяснить то, что все болельщики мира были у его ног? Его обожали на Уимблдоне, его обожали на Ролан Гарросе, его обожали на Флешинг Мидоу, его обожали всюду. Борга не любили, когда он выигрывал, а Коннорса любили, когда он проигрывал.
— А помните, как он кидался вверх, чтобы ударить по мячу, когда тот еще был далеко?
— Из приема подач он сделал оружие более грозное, чем сами подачи.
— Его игра была антиакадемической, даже антитеннисной. Точно он с самого раннего детства во всем пытался противоречить своим учителям.
— Мы любим тебя, Джимбо!
Они чокнулись за здоровье Коннорса и еще разок — за Борга. И замолчали, каждый думал о своем.
— Мы с вами, конечно, не чемпионы, Тьери, но у каждого из нас есть свой стиль.
— Иногда даже немного блеска.
— Этот крученый удар слева был у вас всегда? — спросил Гредзински.
— Сейчас он уже не тот.
— Я бы хотел научиться такому.
— Ваши ускорения гораздо опаснее.
— Может быть, но в вашем крученом ударе слева есть что-то надменное, что меня всегда привлекало. Ужасный ответ всем этим нахалам, удар, который подрезает крылья самым дерзким.
— Я его просто-напросто украл у Адриано Панатты, Ролан Гаррос 1976 года.
— Как можно украсть удар?
— С изрядной долей претензии. В пятнадцать лет не сомневаешься ни в чем.
— Ну, не только это, надо еще быть безмерно талантливым.
— Так как с этим мне не повезло, то с меня сошло семь потов. Я забыл все остальные удары, чтобы отработать этот крученый удар слева. Я проиграл большинство матчей, но каждый раз, когда мне удавался этот удар, противник был сражен наповал, такого он никак не ожидал, и эти пять секунд я был чемпионом. Сейчас он почти исчез — практики не хватает, но остались приятные воспоминания.
— Знаете, он появляется снова, и когда соперник меньше всего этого ждет, уж поверьте мне!
Гредзински почувствовал, как странная расслабленность растекается по всему телу, и, заглянув в этот момент в свою рюмку, обнаружил, что она пуста. Что-то вроде просвета в постоянно облачном небе, каким оно всегда было над ним. Гредзински не был несчастен, но его естественным состоянием было беспокойство. Давным-давно он привык к тому, что каждое утро по дороге на работу его поджидает чудовищный монстр тревоги, которого может успокоить только лихорадочная деятельность, и то ненадолго. Каждый день Николя старался отыграть у своей тревоги хоть пару минут, чтобы насладиться ими перед сном. Но сегодня вечером ему казалось, что он находится именно там, где ему хочется, и настоящее его вполне устраивало, и запотевшая рюмка ледяной водки сделала свое дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80