Я даю себе волю не сомневаться в любви, и Крисса — тоже. Медленно, очень медленно — плавными, смазанными рывками, — мы засыпаем.
17
Утром я просыпаюсь первым. Состояние полного нестояния. Как будто меня всю ночь били ногами. Так что я, чтобы взбодриться, быстро занюхиваю дорожку. Это так странно и даже немного страшно — проснуться в постели у Криссы. Я даже не знаю, как мы будем держаться на этом новом уровне отношений, когда закончится спид. У меня еще есть запас, но я не хочу, чтобы у нас с Криссой все началось под приходом. Это ослабит нас, это будет убого, и жалко, и мерзко, да и Крисса не согласится, я знаю. Но как бы там ни было, мне стало легче. Я слегка успокоился, и боль понемногу проходит.
Перебираюсь к себе на кровать, беру с собой тетрадку и стопку книжек, которые отрыл вчера у букинистов. Три книжки: потрясающее издание Бодлера, сборник стихов Теда Берригана «С наилучшими пожеланиями» и первое издание «Слуха о войне» Филипа Капуто, страшной и потрясающей книги воспоминаний о войне во Вьетнаме, за которой я очень давно охотился. Я их рассматриваю, листаю — это такое невообразимое удовольствие. Я люблю книги, в них есть какая-то тайная непостижимая сила. Бодлер очень старый. Страницы желтые по краям — это похоже на мякоть гриба, — и обложка цвета жидкой крови сильно пооблупилась у переплета. Но бумага хорошая, плотная, и шрифт, Times Roman, четкий и выразительный. Авторские права отмечены 1919-ым и 1925-ым годами, и вначале дается обширное предисловие из трех частей: ода Свинберна, длинное биографическое эссе и уведомление редакции («Переводы некоторых стихотворений в прозе, выполненные мистером Артуром Саймоном, являют собой замечательные образцы погружения в психологию чувственности…») Введения, прологи, эпиграфы — все так изящно и старомодно, немного чопорно и формально, но изысканно и исполненно чувства собственного достоинства, очень трогательно в своей искренности и невинности; все эти фразы, беспомощно пришпиленные к своему времени стилем и слогом, но такие уверенные в себе, может быть, даже самоуверенные — как будто они будут жить вечно. И переводы, надо сказать, замечательные. Проза, а она составляет более половины сборника, переведена идеально, с поэзией — чуть-чуть похуже. Слишком много излишне цветистых фраз и искажений смысла в угоду рифме. Но стихи вообще трудно переводить, и в общем и целом все получилось вполне прилично, и, на мой взгляд, настроение передано очень верно — во всяком случае, близко к тому, к чему, как мне кажется, и стремился поэт, — и стихи пробуждают отклик. Они очень красивые. Бодлер — певец утонченного сладострастия — экстравагантный и сумасбродный, стремился, прежде всего, к «эстетическому» воздействию на читателя, и ради этой эстетики жертвовал многим. И пусть он всячески декларировал свой изысканный, антибуржуазный сплин и непробиваемый пессимизм, все равно он стремился к признанию. Честно сказать, я во многом отождествляю себя с Бодлером, и мне кажется, ему было бы очень приятно, что издатели этого сборника отнеслись к его работам с таким уважением. Это так называемое массовое издание, объемистый томик, предтеча книжек в мягких обложках «карманного» формата. Мне она нравится, эта книжка. Есть в ней что-то милое, трогательное и даже забавное. Для меня Бодлер — наполовину обманщик, и я считаю, что ему удалось добиться успеха у публики, к чему он, собственно, и стремился, и я за него жутко рад. В этом сборнике он представлен именно так, как нужно. По-настоящему, у него не было ничего, кроме тонкого вкуса и неизбывной тоски: тоски по бесконечности. Он отказывался подчиняться традициям — он писал только о том, что он чувствовал и что видел. Жизнь без прикрас, во всем ее безобразии, извращенности, безнадежности. В нем не было ни энергии, ни жизнестойкости — он был изначально побит и надломлен, и все, что он написал, это только обрывочные фрагменты и подражания кумирам типа Эдгара По, но он относился к себе очень серьезно, и ему хватило решимости и умения — а главное, смелости, — обратить свою надрывную слабость в достоинство, и это достоинство было признано публикой, то есть, он все же добился, чего хотел. Я искренне рад за него, и его успех ободряет меня и вдохновляет. Я осторожно листаю хрупкую книжку, и буквально физически ощущаю присутствие автора, он такой утонченный, такой возвышенный, и сама книжка — очаровательная и губительная. Его пример подает мне надежду.
И есть еще Берриган и Вьетнам: такие далекие от Бодлера, но замечательные сами по себе. Три книги — как три волшебных сокровища. Вот они, сложены стопкой на одеяле. Мое богатство. Я вдруг чувствую себя старым скрягой, и это так странно и даже немножко жутко, но я знаю, что во мне нет этой маниакальной страсти к приобретательству и накопительству — просто я люблю книги. Книги — самые искренние, самые верные друзья.
Я открываю тетрадь и записываю свои размышления о книгах, и мне кажется, что об этом я могу писать бесконечно. Любовь — сильный стимул. Но я ужасно устал. Пытаюсь по-быстрому записать основные мысли, чтобы потом их развить, но все клубится туманом, а я не хочу углубляться в туман и отыскивать там следы, поэтому я закрываю тетрадь, ложусь поудобнее и засыпаю.
* * *
Когда я просыпаюсь, Крисса все еще спит. Очень хочется закинуться спидом, но сперва надо поесть. Желудок — как расселина в леднике где-нибудь на краю земли. Под спидом не хочется есть, и мы почти ничего не ели за последние 36 часов, и я до сих пор не голодный. Но в желудке как будто дробится лед, я знаю это ощущение и умом понимаю, что надо чего-нибудь съесть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63