он уверен, что он один во вселенной, — еще одна маленькая частичка, в которой сосредоточена вся энергия жизни и смерти. Это я в семь лет. Энтропия — это такое правило. Впрочем, мне это даже нравится.
Мне нравятся эти сюрпризы памяти. Словно подарки на Рождество. Я проезжаю по улицам, которые напоминают мне о друзьях детства, мимо торгового центра, мимо школы, мимо площадки для игр, мимо зеленых тенистых сквериков — их осталось уже не так много, — просто катаюсь, на ту сторону речки, на эту, и наконец мне становится скучно и как-то даже не по себе, в душе поселяется странная неуверенность, восприятие притупляется. Память перегружена, обработка данных застопорилась. Я разворачиваюсь и еду обратно в центр.
32
В центре — как я теперь понимаю, пострадавшем за это время значительно больше, чем мой тихий пригород, — я заезжаю в кафешку, чтобы перекусить, и еду домой.
Крисса еще не вернулась. Я принимаю волевое решение повременить с очередным перкоданом. Сажусь у окна со стаканом виски и открываю свою тетрадку.
Тетя Джейн вернется с работы только через час. Все-таки хорошо побыть одному. Мне здесь нравится. Очень уютно. Я даже не сомневаюсь, что все тетины ученики от нее без ума. Тетя Джейн — прелесть. Что-то меня пробивает на нежности. Я иду в ее спальню и открываю шкаф. Смотрю на ее одежду. Потом захожу в ванную, нахожу там корзину с бельем, приготовленным в стирку, достаю тетины трусики и бюстгальтеры, перебираю их пальцами, нюхаю — что унижает меня и ее, но белье у нее очень красивое. Я бросаю ее вещички обратно в корзину и возвращаюсь в гостиную.
Что я делаю? Я не знаю. Иногда так бывает: какая-то часть твоего существа, дикая и неразумная, о которой ты, может быть, даже не знал, что она вообще есть, вдруг вылезает на свет и тянет тебя за собой, и ты покорно идешь — к какой-то обманчивой, мнимой цели. Ты идешь, не раздумывая. Потому что не хочется ни о чем думать; потому что, когда начинаешь думать, то начинаешь и сомневаться, а стоит ли, и можно пропустить что-нибудь по-настоящему интересное и приятное. Может быть, именно это имеют в виду, когда говорят: «бес попутал». Я опять себя чувствую Суперменом, Гамлетом Криптонским, я наделен нечеловеческой силой, и ничто меня не остановит — моя свобода не знает границ. Я — Гамлет, плывущий в крови, словно пьяный корабль, и даже если я вдруг зависаю, поток крови несет меня дальше, куда-то туда, далеко-далеко, и мне это нравится. Мне нравится эта безвольная слабость — она спасает меня от слабости, делая еще слабее. Слабость — как явь и сон, как тихий плач. Я улыбаюсь себе хищной волчьей улыбкой и отпиваю еще виски.
Вскоре я слышу, как подъезжает машина: это приехала тетя Джейн. Она заходит, и я улыбаюсь — тепло и радушно. Я действительно рад ее видеть. Даже странно, что простая улыбка может быть такой выразительной и драматичной, и что сам драматизм может быть таким чистым и искренним. Я и забыл о своем обаянии, а ведь я и вправду умею, когда захочу, располагать к себе людей. Она не только мне верит, она мне доверяет.
— Привет, племянник.
Звучит фальшиво. Она хотела, чтобы это звучало тепло и по-родственному, но «племянник» никак не катит. Для меня в этом слове нет смысла. Образно выражаясь, этим «племянником» она пытается снять наличность с закрытого счета и даже об этом не подозревает. Я снова чувствую свое превосходство: в нашем с ней диалоге я главный.
Я встаю, чтобы забрать у нее пакеты с продуктами.
— Привет, тетя Джейн. — Я говорю эти слова и подхожу к ней, и ее лицо приближается, и заполняет собой все мое поле зрения, и я вдруг понимаю, что смысл в наших словах все-таки есть, но такой смысл… особенный, он существует только в форме особой примочки, предназначенной для конкретных целей, например, для сексуальных забав. Ее щеки горят, на лбу, у самой линии волос — испарина. Может быть, я ее убью. Шутка.
— А где Крисса?
— Не знаю. Наверное, где-то фотографирует. Мы с ней еще утром расстались, я оставил ее в ресторане — общаться с аборигенами, а сам съездил в Гарденсайд.
— Правда?
— Это Крисса мне подала идею. Наверное, она посчитала, что в этом будет что-то такое… ну, от искусства.
— Она замечательная. У тебя, вообще, все подруги такие приятные: симпатичные, умные, творческие.
— Это чтобы съесть тебя.
— Что?
Я не знаю. Я смеюсь.
— Я не знаю. Не знаю, что это, блядь, было. Ой. Прошу прощения. В смысле, что я ругаюсь.
— Все нормально, Билли. Будь собой. Со мной — можно.
— Правда?
— Конечно.
— Такое… серьезное заявление.
— Я надеюсь, что нет. Я надеюсь, со мной ты всегда себя чувствовал свободно.
— Но, Джейни, я же — ходячий облом. Я проебал свою жизнь.
— А кто из нас нет? Но не каждый способен писать такие стихи, как ты.
— На самом деле, я не пишу стихи.
— В смысле?
— Не знаю. Забей. Давай разберем продукты…
Мы идем на кухню и начинаем разбирать пакеты. Я понимаю, какая я все же сволочь. Я сам себе отвратителен. Она накупила столько всего вкусного — все мое самое любимое. Она даже помнит, что я люблю. Буквально за пару минут она сооружает блюдо с закусками: свежий хлеб, хрустящие хлебцы, рокфор, бри, итальянские маслины, икорное масло и даже копченые устрицы. У нее так же припасено две бутылки вина, одну из которых мы тут же и открываем.
— Ну, рассказывай, что у тебя хорошего, — говорю.
— Ну, сейчас я играю Аманду Уингфилд в «Стеклянном зверинце»…
— Это которая мать?
— Да. Маразматичная, властная мать. Теперь я играю матерей.
— Но выглядишь ты замечательно.
— Спасибо, Билли.
— Нет, правда. Ты как будто беременная, — говорю я, смущая нас обоих. — Ну, в смысле, что ты вся как будто сияешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63