На даровщинку падкий! На общественную даровщинку!"
И месяц-другой лебяжинские ждали - кто начнет первым?
Первый начал Игнашка Игнатов - срубил и продал в степь три лесины.
Мужики Игнашку между собой осудили: продавать - это нехорошо, это неладно.
Другое дело - для себя.
А тут Игнашке и благодарность вышла от мужиков, и, в шутку называя его нынешним лесным управителем, они тоже поехали по разным кварталам, у кого кони пободрее - подальше, у кого позамористее, те чуть ли не на опушках орудовали.
Дружная была рубка. Никто ни от кого не отставал. Вдовы сильно плакались - сход приговорил вдовам помочь. И даже очень много охотников помогать объявилось - грехи свои лесные и прочие, что ли, замаливали эти охотники?
Но тут-то, когда у каждого на ограде уже было по нескольку лесин, и выбрана была Лесная Комиссия.
Выбирали - не очень-то верили, что будет толк, Комиссия - не власть, а к природе власть нужна серьезная, хозяйственная. Однако же не успела еще Комиссия всерьез приступить к обязанностям, а уже проклюнулся из нее первый, хоть и слабенький, но порядок - мужики стали приглядывать друг за другом, друг друга упрекать.
- Рубишь? А за Комиссию на сходе не ты ли правую руку подымал?
Но сегодня вот как случилось - и Комиссию выбирали сами, и рубили сами же. Торопливо рубили, азартно.
Стукоток шел по лесной даче, и там и здесь позванивали топоры.
С самого начала не повезло в тот день Комиссии: первые же порубщики, на которых она наехала, оказались Куприяновы Севка и его сын Матвейка, парень лет шестнадцати.
Севка Куприянов был мужик тихий, рассудительный, со всеми людьми вежливый и добрый. Со всеми, кроме одного - Игнашки Игнатова.
Они были соседями по Нагорной улице, и мир их не только не брал никогда, но даже и не мнился ни днем ни ночью. И если на сходе один кричал "да!", другой в лицо ему вопил "нет и нет!"; если куприяновская Белянка приходила из стада без молока - это значило, что игнатов-ская Чернушка испортила ей весь аппетит на лугу; если у Игнашки не родились в какой-то год овсы - а овсы, как и прочее всё, у него часто не родились, - значит, у Куприянова они вымахали в два аршина.
И Севка Куприянов, степенный и разумный, если только дело хотя бы издалека касалось Игнашки Игнатова, - тотчас сбивался с панталыку, начинал кричать, грозиться, плеваться, поминать всех святых, и сколько ни удивлялись его поведению мужики, сколько ни уговаривали плюнуть на Игнашку пожидче и забыть про него - уговорить не могли.
Другое дело - Игнашка. Единственно, когда он держался разумно, хитро и даже с некото-рым достоинством, - это в стычках с Куприяновым. Откуда что у него при этом бралось!
И выходило почти всегда, будто Игнашка прав, и задирается вовсе не он, а Севка Куприянов, и кричит попусту тоже не он, а опять же Куприянов.
Нынче, когда Комиссия подъехала к Севке, он и Матвейка, молодой и не по возрасту здоро-венный парень, уже свалили сосну и, широко расставляя ноги над желтым стволом, обрубали ее, двигаясь навстречу друг другу. Севка от комля к вершине, Матвейка - от вершины на комель.
Два гнедых, похожие друг на друга, оба поротые на левое ухо, стояли, запряженные в длин-ный ход, сонно помахивая ресницами. Один из них особенно как-то был аккуратным, весь приглядный какой-то, весь домашний.
За стуком топоров отец и сын Куприяновы не услышали, как подъехала Комиссия, когда же увидели ее совсем вблизи, то замерли в растерянности. Потом Куприянов-старший бросил топор оземь и, запустив руки в волосы, уже тронутые сединой, протяжно и надсадно протянул:
- Э-э-эх!
Калашников, подъехав к нему, сказал:
- Так-так, Сева! Значит, здорово живешь, Сева? - и хотел сказать еще что-то, но тут вдруг по-бабьи завопил Игнашка.
- А-а-а! - завопил он. - Им, Куприяновым, завсегда более всех надобность! У их, у Куп-рияновых, жадность и корысть - энто страшно подумать какая! Младшенький-то Куприянов ишшо сопляк, ишшо у его на губах и в брюхе молоко, а отец уже научает его разбою, грабежу, воровству и обратно грабежу и всяческой подлости! Так оне обои в тюрьме и в каторге непре-менно кончут! Истинно и сердешно жалко мне энтого махонького Куприянова-несмышленыша!
И еще голосил бы и причитал Игнашка, сидя верхом на своей сивой кобылке, показывая руками в стороны и вздымая их кверху, но тут вот что случилось: Матвейка Куприянов повис на левой Игнашкиной ноге, и не успел никто моргнуть, как Игнашка уже был на земле, а Матвейка молотил его по чем попало кулаками, а Дерябин бросился оттаскивать Матвейку, а Куприянов-старший - Дерябина, а Калашников и Половинкин Куприянова-старшего.
Один только Устинов остался в седле и, часто моргая, негромко говорил:
- Вот те на, товарищи Лесная Комиссия! Товарищи Лесная Комиссия - вот те на!
Первым из кучи-малы выкарабкался на волю Дерябин, отряхнулся от щепы, коры и хвои, утер поцарапанную щеку рукавом, осмотрелся и тотчас кинулся в свалку обратно. Но теперь он уже не только в этой куче барахтался, а еще и подавал команды:
- Валим их! Так! Держим их! Так! Вяжем их - так-так! Привязали? Привязали! Подымаем все вместе лесину: раз, два, взяли! Игнатий - ты подводи ходы-то под лесину, подводи, не разевай рот! Раз, два - взяли! Тоже так! У-ух ты, тяжела лесина-то! Еще раз - раз, два! Хорошо, так и так...
Дерябин и повоевал-то недолго - в пятнадцатом году вернулся домой, а вот поди ты - командовать умел, научился.
И когда он, еще потерев рукавом царапину на щеке, поднял руку и сказал:
- Так! Правильно! Теперь - всё! Поехали, понужай, говорят тебе, Игнатий! - обоз выглядел вот на какой манер: куприяновские гнедые везли ход, к ходу привязана была лесина с недорубленными по самой середине сучьями, к лесине плашмя привязаны отец и сын Куприяно-вы - отец спереди, сын - поближе к вершине, как раз над задней парой колес;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23