Года два-три назад всё, наверное, так бы и было. Года два-три назад и представить было невозможно, чтобы общественное дело решалось без Ивана Ивановича. Но ведь нынче-то - не старый режим? Господ нет, даже господ-стариков! Так что Иван Иванович, может, уже и верно - человек самый отсталый, старорежимный и несознательный?
И вот уже член Комиссии Дерябин сердито откашлялся и сделал рукой движение, как бы спрашивая: "Что же это ты, председатель? Да разве можно?" А другой член Комиссии, Половинкин, наоборот, молча и без всякого движения уставился на Калашникова. Тогда Калашников посмотрел на Устинова - тот-то как думает?
Но, прервав долгое молчание, Иван Иванович сам к Устинову обратился:
- Скажи-ка, Николай Левонтьевич, об чем тебе нонче думается? А?
- Как это? - не понял Устинов и встрепенулся, вышел из своей задумчивости.
- Да ить я знаю, Никола, ты в своей мысле всякий раз сперва вроде бы в горку молчком забираешься. Ну, и куды ж ты нонче взобрался?
- Разное думается мне... Думается, это сколь же во вред и на погибель самому себе человек может сделать? Войну может сделать на гибель миллионам, бомбы бросать с аэропланов, газ пустить друг на дружку, один из народов может совсем изничтожить, другой какой-нибудь народ, и всё - на "ура" и с восторгом. По-геройски. А вот на малую хотя бы пользу себе - не умеет делать человек. Вот затеваем охрану и разумное пользование лесом, и уже в ту же минуту не ясно: а сможем ли? Не вовсе ли зря начинаем? И может, всё одно толку не будет?
Иван Иванович потянул носом, вздохнул и сказал:
- Правильно, Устинов. Я тоже сколь разов головой-то думал: почему для хорошего дела пушки не выдумано? Чтобы зарядить бы ее хорошим словом, прицел бы взять, пальнуть - и вот оно, хорошее дело свершилось! Явилось от прицельного попадания! Не выдумана покудова такая пушка, Никола?
- Нету, Иван Иванович! Покуда - нет...
- А жаль! И сильно жаль-то: уж очень она необходимая, такая пушечка, по нонешнему времени! Очень и очень!
Калашников поворошил свою кудлатую голову и задумчиво стал вспоминать:
- Я, было время, на дьячка пожелал выучиться. Сильно увлекался религией, а более всего - обрядом церковным. "Новую скрижаль или объяснение о церкви, о литургии и о всех службах и утварях церковных" наизусть выучил. Ровно азбуку. Священник, бывало, забудет, почему на вечернем входе к службе он идет прост, то есть с опущенными руками, ничего в них не имея. А я помню: "дабы показать, что Христос, будучи по существу бог, нас ради принял человеческую плоть и явился в этом смиренном образе". Или вот поп Константин, хороший мужик, но беспамятливый, шепчет мне: "Петька! Как там о покаянии сказано?" Я мигом те строчки припомню, в которых о сем сказано: "Если христианин согрешит после омытия грехов в купели крещения и вступления через него в завет благодати, то он к исправлению своему не имеет другого средства или таинства, кроме сего - покаяния!" А посему же покаяние есть второе крещение, и чувство явится после его как бы второго рождения! И вот я нынче тоже думал: как большое дело затеешь, так вроде бы второе рождение тебе выходит, для всей же предыдущей жизни - покаяние! Не потому ли и хватаются люди за самые разные и новые дела? Заново-то родиться кажному ведь охота. А прежнюю жизнь в купели нового дела - смыть. Будто ее и не было!
Дерябин засмеялся, Калашников ему кивнул, согласился:
- Правда что смешно! Но только я не объяснил еще, почему мне церковный-то обряд полюбился тогда? А вот почему: мне воплощение слова в действии человечества полюбилось. Сказано было: "Мысленное солнце правды, Христос явился с Востока", и вот уже в действии люди молятся на Восток! И так во всей службе. Ну, а когда так - может, и в жизни это тоже доступно обойтись без действий бессмысленных и незначащих? Соединить слово с делом?
- Ты поповщину-то бросил бы, Калашников! - посоветовал Дерябин. - Ей здесь, в Комиссии, вовсе не место!
- Брошу! - опять согласился Калашников. - Почто нет? Тем более что я и в жизни своей - всем это известно - вскоре от религии отошел, а кооперацией пуще того занялся и увлекся! Но как с тобой когда-нибудь происходило - тоже ведь из памяти не выбросишь.
- Тебе ладно было разным увлечением заниматься, Петро! - вздохнул Половинкин. - За тебя сперва старшие братья робили, после - взрослые сыновья, а ты с такими вот руками-ногами, с этакой силищей, знай себе увлечением занимался!
Члены Комиссии, все как один, посмотрели на Калашникова с завистью, тот на минуту смутился.
Иван Иванович, со значением и понятием посопев табачным носом, спросил:
- А не страшно вам нонче, Лесная наша Комиссия? Нисколь не страшно, да и всё тут?
- С чего бы нам страшиться-то, Иван Иванович? - отозвался первым Николай Устинов и взъерошил на голове беленький любопытствующий хохолок. С чего бы?
- Да со всего! Со всего как есть! В нонешнее-то времечко, в столь худое, кажное обществе-нное дело - оно сильно рисковое! Нонче кому вы не по карахтеру, не так сделаете, Комиссия, тот на вас не просто уже будет обижаться, а с оружием в руках. И по всему-то государству нонче то же самое: какая бы власть, какая бы кооперация, какой бы порядок ни был, а следующий, кто посильнее, приходит и всё эн-то изгоняет уже не куда-нибудь, а в каталажку! Дак энто хорошо, ежели - в каталажку, а то дак ить и под расстрел - вот куда!
- Ну, вы тоже скажете, Иван Иванович! - развел руками Устинов, а потом и прибрал ими, двумя, свой хохолок на голове. - Скажете, вот те на! Не-ет, мы, Лесная Комиссия, свое дело сроду до оружия не доведем. Зачем нам? У нас интерес не государственный, не политичный, а всего лишь лесной. Всего лишь природный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23