Спрашивается, зачем это ему-то нужно — самому усиленно питаться? Не лучше ли, не разумнее ли быть улиткой — кости да кожа, точнее, одна только кожа?
Не тут-то было — и знаешь, что ты сам не более чем чья-то пища, но собственный аппетит от этого ничуть не снижается... Как бы не наоборот.
Понимаешь, что вот она — Советская власть, диктатура пролетариата, и нет такого государства на земле, чтобы она не разглядела бы в нем собственника-капиталиста, не разобрала бы его по косточкам, не пообещала бы ему скорой и бесславной кончины, так неужели после того со своим-то, с доморощенным-то буржуем она долгое время будет мириться? Нет же, нет и нет!
Но это только больше уважения у Корнилова вызывало: вот какой расчет — мало того, что политический, мало, что экономический, он еще и психологический.
Точность так точность!
...Кто?
Корнилов думал, как бы продолжить разговор с Барышниковым, прерванный приходом Миши. Помолчав, он спросил:
— В Лондон не боитесь ехать, товарищ Барышников? Грамоты хватит?
— А пущай они там полагают в Лондоне, что лапотник. Мне от этого даже легче.
— Там слова-то этого нет — лапотник!
— Тогда пущай думают, что лопух!
— И лопух у них неизвестен!
— Тогда дело их, пущай как хотят, так обо мне и думают. Мне это все одно. Лишь бы не принимали за слишком умного, а там я уже с ими, как-никак, управлюсь.
— Может, вы, Барышников, и дома, в Советском государстве, тоже не хотите, чтобы в вас умного человека видели? Тоже скрываетесь?
Отсюда разговор переменился, принял доверительный тон. Гораздо более доверительный, чем был до прихода Миши.
— Не то чтобы сильно, ну, а отчасти кто же из нас не скрывается? — усмехнулся Барышников.
— Вам бы в окружном Союзе кооперации работать. Даже в краевом!
— Округ — слишком уже малый масштаб, притом ни живой низовой работы, ни настоящего руководствования сверху. Ни то ни се, только исполнять бумажки из края, то есть командовать пишущими машинками и разрисованными бабами при машинках. Нет, не оглянется... Бабы те не оглянутся тоже. И краевой Союз тоже...
— Москва? — вытаращил глаза Митрохин, вытянул длинную шею.
— На Москву я Семениху правда что сменяю.
— Захотел! — с завистью заметил Сенушкин.— Из Семенихи в Москву безо всяких ступенек!
— Я не захотел, я жду, когда меня в Москве захотят. У меня не раз уже советы брали там! Убедились во мне.
— Да ты и слова-то иные совершенно неграмотно говоришь и даже не замечаешь собственного произношения! — это уже снова Митрохин удивился.
— Тебе-то откуда известно, замечаю или не замечаю? Ежели мне покуда без надобности? Явится надобность, научусь любым словам. Дураки вон грамотность-то усваивают, да еще как! Да еще какие дураки — уму непостижима этакая несоответственность!
Корнилов опять размышлял.
Ну вот, положим, нэп, размышлял он.
Он только «бывшим» и мнится как светопреставление, как неимоверная и новая переделка жизни, а государству, а Советской власти?!
Для нее нэп — эпизод, не более того, событие, но не история, политика, но не принцип. Она этого даже и не скрывает, не считает нужным, пишет в газетах: «Берегись, нэпман, затопчу!»
Где-нибудь в Ленинграде, в Москве, там это, наверное, и совсем отчетливо видно, и только здесь, в Ауле и его окрестностях, в щели, до отказа набитой «бывшими», может мниться что-то другое?..
И вот не в перый раз случилось, что захотелось ему, потребовалось ему основание, опора, та именно, которую создает не что иное, как власть. Над тобою власть, над человеком имярек, над Корниловым.
Да, ищет, ищет человек власти над собою, что там и говорить! А тот, кто ищет быть властелином, тот даже гораздо более остальных готов принять власть над собою другого человека, а также и еще многих жизненных обстоятельств. Такая тоска: «Хорошо бы походить под чьей-нибудь властью! Под чьей-нибудь сильной и умной!» Кажется, общечеловеческая тоска... Пространств вокруг Корнилова было множество, он в них множественно существовал то как бог, то как натурфилософ, то как строевой и штабной офицер, то как пленный, то как член артели «Красный веревочник», то как владелец «Буровой конторы Корнилов и К°», а вот линий?
Линий твоего поведения и твоей судьбы — этих вечная нехватка! Именно в них-то и нужна тебе еще чья-то сила и чей-то ум, своего не хватает. Не хватает явственно. Это старику Гёте запросто было обращаться к людям с призывом, чтобы каждый искал в себе самого себя, так на то он и Гёте... Ему свыше предписано было Гёте стать, ну, и чего проще, он им и стал. А ежели ты не Гёте и тебе ничего не предписано? Тогда какое-никакое, а требуется тебе прижизненное предписание. Линия требуется. И некто, как ты сам, должен искать свое предназначение и предписание — трудно! Тут настало время задать Барышникову вопрос. Самый больной, он под ложечкой зудел, а задать его должен был не кто другой, как Корнилов. Барышников же вопроса тоже ждал — он хотел отвечать. Однако общую эту готовность нарушил Митрохин, ему показалось — не кто, как он, и дальше должен спрашивать Барышникова, и, подскочив на месте, снова вытянувшись в шее, он спросил: — А не боишься, Барышников? Я тебя сильно уважаю, но спрашиваю — не боишься, нисколько?.. Не от Митрохина ждал Барышников вопроса, и вот желание продолжать разговор, отвечать у него сникло, но он все-таки сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159