Работа стража оказалась не сложной и даже по-своему приятной: заметить и остновить чужака, поприветствовать поклоном проходящего мимо вельможу, а в основном - часами неприметно стоять возле большого дуба, сливаясь с тенью от его ветвей и предаваться неспешному течению мыслей и воспоминаний.
Удивительно, что мысли человеческие не имели ни начала, ни конца, и по велению Господа всегда являлись неожиданно - то в виде ярких картинок, то, как незаконченный разговор или чье-то лицо, и даже целая череда лиц, и никогда не известно, куда и зачем тебя они уходили, где исчезали или на время снова прятались.
Например, вспоминая про жену, Мрдохей всегда видел её почему-то совсем молодой, с ярко-рыжими волосами, распущенными по голым плечам, какой она предстала ему впервые ночью после свадебного пира, хотя с тех пор Мара стала уже совсем другой и даже волосы её заметно потемнели и обычно были скрыты под плотной накидкой. И все же ни у кого не было таких волос, как у Мары и такой косы, сплетенной, словно из бронзовых нитей, не говоря уже о добром сердце.
Зато приемная дочь, Гадасса упрямо возникала в воображении Мардохея в виде миртового дерева, и первым делом он видел мысленным взором её тонкий, гибкий стан, трепетные руки, а только потом - глаза, глядщие на мир из неведомой глубины и хранящую в себе тайну, много нераскрытых тайн.
Старший сын Мардохея, Вениамин, в его вображении почему-то всегда был охотником и бежал по жизни с невидимым колчаном стрел за плечами, а младший, Хашшув - представлялся тихим пастухом, и почему-то за него гораздо сильнее томилась душа, хотя оба ребенка жили в большом городе, в каменном доме, вдалеке от непроходимых лесов и пастбищ, и никакого отношения к действительности все эти фантазии, конечно же, не имели.
А как объяснить, что Уззииль, в дом которого Мардохей нередко приходил по субботам, неизменно представлялся ему в образе тихо жужжащей, медоносной пчелом, и не было никакой возможности заменить эту пчелу чем-либо другим. Вспоминая что-либо из рассказов Уззииля, он так и видел: сначала мохнатую, деловитую пчелу на цветке, а потом уже - его настоящее, обрамленное бородой, светло-карие, почти что желтые, внимательные глаза.
Подобные странные мысли Мардохей приписывал тому, что у него есть слишком много лишнего времени, позволяющего никуда не торопиться и начинать думать с самого начала, издалека, с пчелы и дерева и колчана со стрелами.
В конце-концов, все люди так устроены, что в памяти у каждого протекает своя, невидимая река мыслей и чувств, которая пересыхает только лишь после смерти человека, а, может быть, никогда не пересыхает вовсе.
Три раза в день Мардохей садился на землю и молился Господу, радуясь тому, что никто не обращает на него внимания, зато он при этом видит всех и глазами, что пока ещё ясно, во всех красках видели окружающее, и мысленным взором, который достигал и до его дома на окраине города, и до Вавилона, где когда-то на берегу канала стоял дом его деда, а иногда - даже до Иерумаслима, где, как он слышал, иудеи уже почти что восстановили из руин свой храм и постепенно обустраивали город.
Но нередко приходили и беспокойные, бурливые мысли, и от них трудно было отделаться, прежде чем они не поднимут в душе тяжелую смуту, и в последнее время приемная дочь, Гадасса, чаще всего утраивала в душе Мардохея такое беспокойство.
Начать с того, что с какого то времени девочка начала хорошеть буквально с каждым днем и уже считалась первой красавицей в округе - никто не узнавал в ней теперь маленькую худышку-заику. Но, главное, и что характер у Гадассы сделался слишком уж неровным: то она становилась излишне горделивой и даже надменной, а иной день из-за любого пустяка начинала захлебываться от рыданий.
Недавно Мардохей сказал приемной дочери, что о ней с большим пристрастием расспрашивал Салмей - во всех отношениях достойный и красивый юноша, к тому же взятый во дворец заниматься переводов писем и указов на язык иудеев, но Гадасса вдруг заплакала.
"Ну и пусть Салмей служит во дворце, - сказала она с обидой в голосе. - Если ты так гордишься им, я тоже стану жить во дворце, и скоро стану царицей. Или ты думаешь, я не смогу стать женой царя? И никогда больше не называй Салмея моим женихом - я выйду замуж только за...царя, или вообще никогда ни за кого в жизни."
"Но я вовсе и не называл Салмея твоим женихом, - озадаченно пробормотал Мардохей, не понимая, чем он сумел так расстроить Гадассу и отчего она опечалилась словам, которые любая другая девушка выслушала бы с радостью. - Но я желал бы, чтобы ты, когда придет время, жила не в гареме какого-нибудь иноверца, будь он хоть знатным вельможей, хоть самим царем, а вышла замуж за хорошего человека из нашего народа, за иудея, а Салмей к тому же ещё и умен, и молод, и красив..."
"Обещай, что ты больше никогда не будешь мне говорить о нем, не называть его имени, и вообще я не хочу, чтобы ты говорил мне о женихах!" воскликнула Гадасса и с тех пор Мардохей стал старательно избегать с приемной дочерью разговоров на эти темы, поручив вести их Маре, у которой, похоже, это тоже плохо получалось.
"Она говорит, что согласится стать только женой царя, и я не могу понять, что у неё на уме, - пожаловалась как-то вечером Мара. - А теперь она к тому же каждый день просит, чтобы ты отвел её во дворец царя Артаксеркса, в жнский дом Гегая, куда со всех концов света для царя привозят наложниц. И я снова не могу разобраться: шутит она или говорит серьезно? И ещё Гадасса велит, чтобы её называли только персидским именем Эсфирь, как зовет её старый Иаир. Что все это значит, Мардохей?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121