Итак, Грейс поселилась в доме, который до глубины души восхитил ее своими изящными формами, и она немедленно решила сделать все, что будет в ее силах, чтобы остаться здесь навсегда, потому что ее Дональду – она это сразу заметила – дом тоже понравился. Но он признался в этом лишь тогда, когда месяц спустя они собирались покинуть Уиллоу-ли. Именно этого момента ждала Грейс, и сейчас она воплотила в слова то, о чем постоянно думала с тех пор, как впервые переступила порог этого дома. Почему они не могут жить здесь постоянно? Почему они не могут купить Уиллоу-ли?
Дональд встал на дыбы – предложение Грейс было отклонено полностью и окончательно. Нет, говорила Грейс, я не забыла о нашей договоренности: мы должны жить по твоим средствам. Да, дом мне понравился, заявлял Дональд, но это отнюдь не значит, что мы должны и т. д. и т. д. Однако Грейс не смутил такой отпор: она послала за дядей Ральфом и тетей Сюзи, и в гостиной состоялось совещание, на котором им удалось медленно, с большим трудом склонить Дональда на свою сторону. Остальное было чистой формальностью.
Дом со всей обстановкой был куплен чрезвычайно дешево – за четыре тысячи фунтов. Была только одна загвоздка – старый садовник Бенджамин Ферфут.
Он начал работать в семье мисс Таппинг еще молодым человеком. Когда мисс Таппинг купила новый дом, она с Бенджамином Ферфутом лично разработала план садовых участков и вместе с ним сажала деревья: в завещании покойной говорилось о том, что новые владельцы Уиллоу-ли не имеют права увольнять садовника до тех пор, пока он не пожелает уйти сам.
Грейс не увидела в этом ничего особенного и даже не стала обсуждать этот вопрос – конечно, Бен будет продолжать работать, он является как бы частью сада. Садовник ей понравился, он говорил с северным акцентом и напоминал старого Джека Каммингса, только не ругался, как тот. Джек Каммингс был одним из рабочих ее отца, когда они жили рядом с угольным складом. Грейс знала, что именно из-за того, что она любила играть с Джеком, и переняла кое-что из его словарного запаса, мать при первой же возможности отослала ее в школу.
Дядя Ральф отнесся к этому пункту завещания почти так же, как и Грейс. «Ну, это мелочь, – сказал он. – По-моему, вам даже повезло, что в придачу к дому вы получили такого работника. Очень повезло, женщина.»
Только Дональд поставил под сомнение целесообразность использования садовника, мотивировав свою точку зрения тем, что они не могут это себе позволить. Грейс только посмеялась: «Да мы можем позволить себе трех садовников, и к тому же полный штат прислуги. Более того, у нас и будет полный штат». Раскрывать свои карты сразу же было глупо – не стоило форсировать ход событий. В результате Дональд прочитал своей супруге нотацию.
«Нет, Грейс, такого никогда не будет. Садовник… ну, ладно, раз нашему слуге придется… и горничная тоже пусть. Но ты должна помнить, Грейс, что я – простой священник, и только оставаясь простым священником, я смогу удержать своих прихожан от раскола. Любое проявление роскоши в моей жизни приведет к обособлению по крайней мере одной части местной общины.»
Грейс знала, что он подразумевает «простых» и остальное население. Она вздохнула: Дональд был прав. Ее Дональд всегда прав, это был такой мудрый человек. Он уже объяснял ей разницу между «простыми» – так он называл собственно жителей деревни – и другими, среди которых были семейства Фарлеев, увлекающихся охотой Тулов, доктор, школьный учитель – она вспоминала их в порядке значимости. О, да, Дональд был прав.
Когда это началось? Когда Грейс стала повторять себе по нескольку раз в день, что она счастлива? Месяца через три после свадьбы? Да, даже чуть раньше. Первые дни супружеской жизни оставляли ей совсем мало времени для раздумий о собственной персоне: надо было заниматься их большим, состоящим из восьми комнат, домом – Грейс помогала в этом миссис Бленкинсоп, правда, та работала неполный день, – и входить в курс дел жены приходского священника, что включало в себя не только посещение прихожан, но и участие в работе Женской гильдии, кружка швей, в литературных вечерах – последнее было нововведением викария. Так что к ночи Грейс чувствовала некоторую усталость. Иногда она садилась на ковер перед камином, положив голову на колени Дональда; его рука покоилась на ее волосах, и Грейс почти засыпала, слушая его нежные слова.
– Моя энергичная девочка работает на пределе своих стараний и сил.
– Нет, нет… не на пределе, – часто ее голос звучал так, как будто она разговаривала во сне.
– Я уложу тебя в кровать и укрою одеялом.
Когда он говорил таким тоном, Грейс загоралась. Придавая своему голосу интонации капризного ребенка – хотя ей самой это было не по душе, – она спрашивала:
– О, Донни, разве ты не ляжешь со мной?
– Нет, не лягу. Вставай.
Он брал ее на руки и с притворной строгостью говорил:
– Как же ты сможешь помогать мне завтра, если не выспишься как следует?
– Но, Дональд…
– Никаких «Дональд». Тебе время спать.
– И тебе тоже… – ее палец очерчивал линию его губ.
– После того, как я закончу свою проповедь.
– Но ты закончил ее вчера.
– Нет, еще и не приступал. Сначала я должен был написать речь для субботнего выступления в Ньюкасле.
– О, Дональд, – ее голова устало опускалась ему на грудь. Он нес Грейс наверх в комнату и там, игриво шлепнув, опускал на кровать. Он никогда не оставался в спальне, пока она раздевалась. Через какое-то время, когда Грейс уже лежала, он входил в комнату, гладил ее волосы, целовал в губы, в глаза, поправлял одеяло, потом гасил свет. Иногда она, счастливо вздохнув, засыпала, но по мере того, как пролетали дни, она по окончании процедуры со светом и одеялом все чаще начинала раздраженно пинать постель или переворачивалась на живот и зарывалась лицом в подушку… Она еще не плакала – пока…
Примерно в этот период случилось нечто невероятное, что отвлекло Грейс от печальных мыслей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82