– Я же должен записать.
– Только за обеденным столом.
– Франс Пресс платит! – широким жестом завершил нашу первую встречу Серж.
А у меня не шел из головы Федя Нестеренко. Нет, не сам Федя – его тренер и наставник, второй отец, даже нет – единственный родной человек, потому что настоящий отец, холодный сапожник с Прорезной, давным-давно спился и потерял всякий интерес к судьбе сына. Иван Кравец – вот кто вылепил спортсмена, чье имя, оказывается, уже ставят рядышком с Джоном Бенсоном, «черной молнией», дважды победившего чемпиона лос-анджелесских Игр Карла Льюиса, суперспринтера, чья слава могла посоперничать лишь со славой Джесси Оуэнса, легендарного бегуна из далекого прошлого.
Иван Кравец, по прозвищу Коленчасик, названный так из-за своей неистребимой привычки в трудные минуты жизненных испытаний говорить-приговаривать, обращаясь к самому себе: «Ну-ка, держись, часик-коленчасик…», слыл человеком бесхитростным, незлобивым, что выработало стойкую привычку у тех, кто с ним общался, – от товарищей по студенческому общежитию университета до сборной команды республики, куда он иногда попадал, – разыгрывать Ивана. Сотворялись разные шутки, не всегда смешные, потешались над его неповоротливостью, когда следовало проявить истинно мужские качества и заявить твердо и однозначно права на понравившуюся девушку и отстоять это право, если понадобится, и силой кулаков. Иван легко прощал, не встревая в конфликты, а уж тем паче в ссоры, легко вспыхивающие на тренировочных сборах, когда однообразие жизни и физические перегрузки доводили менее стойкие натуры до взрыва. Кравец лишь посмеивался в рыжеватые усики, придававшие его вытянутому, основательно подпорченному оспой лицу какую-то пикантность, утонченность, что и не позволяло даже закоренелым горожанам обозвать его «жлобом», хотя происхождения Иван был самого что ни есть простецкого – родители его испокон веку выращивали свиней в совхозе, а когда перевыполняли планы, в студенческом заоконном «холодильнике», в комнате, где обитал Иван вместе с вашим покорным слугой и еще с тремя архаровцами, появлялась домашняя колбаса, твердое толстое сало, а то и кусок копченого окорока. Запасы эти, вполне растяжимые на полгода, питайся Иван в одиночку, таяли в течение нескольких дней, ибо всякий знал: заходи, открывай окно и бери чего душе угодно. Правда, архаровцы, то есть мы, радели о собственном благе и потому доступ в комнату в такие дни старались ограничивать друзьями-товарищами.
Нам с Иваном никак не мешало дружить то обстоятельство, что наши спортивные дороги пересекались лишь в сборной университета. Иван был неплохим стайером на «пятерке», то есть на 5-километровой дистанции, а я, как известно, плавал.
После университета, после жестокой травмы голеностопа, Иван сошел с дорожки и оставшуюся нерастраченную любовь к легкой атлетике обратил на воспитанников (ему, как мастеру спорта разрешалось работать тренером), кои под его руководством все чаще выбивались в люди. Когда же засияла звезда Марии Пидтыченко, выигравшей золото на первенстве Европы, да еще целая плеяда стайеров и марафонцев прочно осела в сборных командах республики и СССР, с Кравцом стали считаться даже в Москве. К тому же он экстерном закончил еще и институт физкультуры, что давало ему право быть «полноценным» тренером.
Его приглашали работать и в главную команду страны. Вот тогда-то и стали происходить с Иваном непонятные вещи: он замкнулся, то слова, случалось, из него не вытянешь и клещами, то вдруг он начинал брюзжать и жаловаться. Вспыхивали какие-то ссоры и дрязги в школе высшего спортивного мастерства, где он был ведущим специалистом, ученики начали уходить к другим наставникам. Кравец пытался как-то воспрепятствовать этому негативному, как он считал процессу, да заметных результатов не добился.
Чашу терпения Кравца переполнило исчезновение Феди Нестеренко, давно заменившего ему сына, потому что жениться сам, пока учился, не успел, а потом, как объяснял мне Иван, «попробуй сыскать такую, чтоб смотрела бы да ходила не за мной одним, а еще за целой оравой, что день-деньской крутится вокруг меня». Федю он вытащил буквально из пропасти, куда тот уверенно скатывался под нежными подталкиваниями отца-алкоголика. А у парня открылся талант, к тому же это был первый спринтер Кравца, и он очень верил в него. Федя и впрямь начал быстро подниматься: мастер спорта, чемпион Украины, рекордсмен.
На что уж Валерий Филиппович Борзов скуп на похвалы, но и тот сказал однажды: наконец-то у нас появилась олимпийская надежда в спринте.
Кравец берег парня, не давая закрывать им «дыры» на первенствах ЦС, чемпионатах города или малозначительных международных состязаниях. Федя закончил инфиз, получил собственную однокомнатную квартиру на Оболони. Словом, жизнь шла нормально до того самого дня, когда Иван, заехав вечерком на улицу Ласло Шандора, обнаружил дверь запертой, а под половичком, где обычно прятался ключ, записку.
Первые же слова убили Кравца:
«Уважаемый Иван Дмитриевич! Я уезжаю в Москву, буду тренироваться у Крюкова. Шум не поднимайте, решение твердо. Федя».
Вот с этой-то запиской и заявился ко мне в редакцию Кравец. Глаза усталые, неживые, щеки ввалились, усы жалобно свисали, подчеркивая горькие уголки рта. Он вяло поздоровался, справился о жизни, а потом без всяких предисловий протянул злополучную записку.
– Дурак, ну, что еще сказать! – вырвалось у меня.
Но Иван Кравец не дал мне продолжить:
– У Феди губа не дура. Он знает, чего хочет добиться в жизни…
– Тогда я ни черта не понимаю, – сказал я, все еще не вникнув в тему, поразившую Ивана в самое сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90