Пресс-центр располагался не в здании колледжа, что рядом с "Овалом",
ледовым стадионом, как его называли в 1980-м, когда здесь проходила зимняя
Олимпиада, а в подтрибунном помещении крытого катка, где завтра выйдут на
старт первые соискатели наград.
Подхватив спортивную сумку и неизменную "Колибри", что объехала со
мной чуть не полмира, я выбрался по широкой бетонной лестнице из душного
тесного зальца и полной грудью вдохнул легкий, морозный, пахнущий арбузами
воздух. Не знаю, как на кого, но на меня первый снег действует как допинг:
жилы переполняются силой, сердце стучит мощно и ровно, как некогда, когда
доводилось выходить на старт, шаг выходит пружинящий, надежный. Наверное,
мне следовало бы заняться каким-нибудь зимним видом спорта, лучше,
конечно, горными лыжами, да теперь об этом жалеть поздно - моя спортивная
карьера давным-давно позади.
Я задержался у бронзовой Сони Хенни и вспомнил, как мальчишкой попал
на американский фильм (трофейный, естественно, ведь именно благодаря
победе над гитлеровской Германией в Советском Союзе увидели шедевры
мирового кино чуть ли не за четверть века) "Серенада солнечной долины",
где знаменитая, да что там - легендарная норвежская фигуристка Соня Хенни
демонстрировала свои умопомрачительные фигуры на фоне умопомрачительной
красоты местных гор, в пучках почти физически ощутимых лучей солнца, под
чарующие звуки музыки Глена Миллера. Это была потрясающая симфония любви,
где все так прекрасно и чисто, что я плакал от счастья, и в душе родилось
чувство обретенной цели, которая делала каждый день еще одним шагом к тому
прекрасному, что уготовала мне жизнь. Даже позже, став взрослым и немало
поездив по свету со сборной командой страны, я сохранил в глубине души это
чистое и звонкое, как весенняя капель, чувство.
Теперь за спиной бронзовой Хенни медленно врастал в землю старый,
обветшавший ледовый дворец, где блистала она в 1932 году. Мне показалось,
что за последние четыре года он заметно постарел и сгорбился, и ни одно
окно не светилось в нем. Грусть, непрошеная и легкая, тронула сердце, и
ком подступил к горлу...

Если направиться от старого дворца прямо, через площадь, где некогда
перемерзшие гости Олимпиады штурмом брали редкие автобусы "Грей Хаунд",
вниз к озеру, то можно было попасть к дому, где я в последний раз видел
живым Дика Грегори, моего друга и коллегу, американского журналиста,
докопавшегося - себе на голову! - до кое-каких тайн, до коих докапываться
было опасно. Но Дик был смелым и честным человеком, и он поведал мне то,
что, по-видимому, не должен был говорить иностранцу, тем более из СССР. Он
помог мне, помог нам, советским людям, приехавшим тогда в картеровскую
Америку, охваченную антиафганской истерией, но для него этот поступок
оказался фатальным.
Прости меня, Дик...
Я зашагал по Мейн-стрит, мимо знакомых строений. Тут мало что
изменилось, разве что улочки этого затерянного в Адирондакских, так
любимых Рокуэллом Кэнтом, горах были теперь пустынны, с фасадов
двухэтажных - выше строений почти не увидишь - исчезли олимпийские
полотнища и призывы; в местной церквушке, куда однажды мы заглянули с
приятелем погреться, потому как надпись при входе по-русски обращалась к
нам с предложением "выпить чашечку кофе (бесплатно) и поговорить о смысле
жизни", царила темнота, и никто больше не зазывал на кофе. Светились
только салоны небольших магазинов, но людей и там раз-два и обчелся -
сезон еще не наступил, а состязания юных фигуристов, конечно же, не смогли
привлечь внимание широкой публики.
Я позвонил в дверь - старинную, стеклянную, украшенную фигурной
медной вязью кованой решетки.
Пожилая, если не сказать старая, лет семидесяти женщина в теплой
вязаной кофте и эскимосских длинношерстных сапожках приветливо закивала
мне головой, отступила в сторону и пропустила вовнутрь.
В лицо пахнуло теплом, явным ароматом трубочного табака типа "Клан".
- Я - Грейс Келли, ваша хозяйка, - представилась женщина. Ее голос
звучал чисто, глаза излучали доброту и радость нового знакомства. Мне даже
стало неловко, что поспешил сосчитать ее годы.
- Олег Романько, приехал к вам из Киева, это в СССР, на Днепре.
- Я ждала вас вчера, мистер Олег Романько, и даже держала горячий
ужин до полуночи.
- Извините! Право, если б я догадывался об этом, то непременно
прилетел бы к вам из этой ужасной монреальской зимы, где лил такой
холодный проливной дождь.
- Нет, нет, я не осуждаю вас и не потребую, смею вас заверить, лишней
платы, это не в моих правилах. Вы, верно, голодны с дороги? Обед у нас
через сорок минут, а пока я покажу вашу комнату. Пожалуйте за мной.
По винтовой, довольно крутой с виду, но неожиданно удобной деревянной
лестнице мы поднялись наверх, хозяйка распахнула выкрашенную белой краской
дверь и пропустила меня вперед.
Широкое, во всю стену, окно смотрелось в темные, незамерзшие воды
Лунного озера, сливавшиеся на противоположном берегу с высокими черными
елями. Где-то там прятался и домик Дика Грегори.
Удобная патентованная кровать на пружинах "Стелла", рекламу ее я
видел вчера в "Тайм", свидетельствовала о том, что пансионат не
какой-нибудь захудалый, перебивающийся на случайных посетителях, но вполне
престижное, следящее за модой заведение. Квадратный письменный столик с
телефоном, два глубоких кресла, приземистый холодильник, на стенке над
кроватью - красочная акварель с лыжником на первом плане, на полу толстый
светло-коричневый ковер, да еще встроенный шкаф - вот так выглядела моя
новая обитель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85