Я рывком вскочил, натянул на
босу ногу сапоги и выскочил в одной майке и трусах во двор.
Размялся до пота, неистово и самозабвенно. Растерся снегом - лицо,
плечи, грудь, и раскаленные капельки воды прокладывали жаркие русла по
телу.
Позавтракав, торопливо собрался и, никому не сказав ни слова, потопал
вверх на Буковинку, гору на противоположной стороне долины, давно
запримеченную с Костеривки; там зеленел высокий лес, кривились под
снежными шапками стожки пахучего сена и влекла, звала длинная лыжная
дорога вниз.
Я, разгоряченный подъемом, притопал на место, на самую вершину, к
полудню, когда солнце припекало по-летнему, сбросил с плеча тяжелые лыжи и
плюхнулся в снег под стожком, надежно прикрывавшим с севера, откуда
нет-нет, да резанет ледяной февральский ветер-забияка.
Я полулежал в снегу, и солнце обжигало лицо, и оно горело жарко, и
мне довелось остужать его снегом, и ледяные ручейки забегали за ворот
свитера, но мне лень было даже пошевелиться.
Я думал о том, что непременно поеду в Токио и буду блуждать по его
улицам, забредать в синтоистские храмы и непременно сыграю в пачинко, чтоб
узнать, действительно ли это так мерзко, как писали некоторые журналисты,
возвратившиеся из Японии и взахлеб излагавшие в путевых заметках,
опубликованных в "Вечерке", свои негативные впечатления.
Когда холод незаметно вполз сквозь невидимые щели под свитер и
закоченели ноги, я без колебаний поднялся, затянул крепления, занял
стартовую позу и, прежде чем кинуться вниз, глазами ощупал будущую трассу,
и... сомнения вползли в душу. Мне никогда прежде не доводилось скатываться
с такой высокой горы.
А, была не была!
Я понесся вниз и потом, когда все было позади, вспоминал, вновь и
вновь переживая ощущения ужаса и счастья, когда лишь чудом удерживался на
ногах на крутых изломах, как вписывался в узкие проходы в заборах из
колючей проволоки, игораживающей поля крестьян, как подбрасывало вверх на
невидимых трамплинах и я летел в воздухе с остановившимся сердцем; как
оторопели, а затем кинулись врассыпную туристы, тянувшиеся вверх, когда я
заорал не своим голосом: "С дороги!", несясь на бедолаг, точно курьерский,
сорвавший тормоза; как почувствовал - еще минута, и ноги сами собой, не
повинуясь мне, подломятся от усталости, ножевой болью пронзавшей мышцы, и
я покачусь, теряя лыжи, палки, самого себя...
Но я устоял, и сердце налилось отвагой. Да разве есть сила, которую
мне не одолеть?!
Когда однажды появился я в Лужниках, меня встретили, будто пришельца
с того света: ведь я не выступал нигде на крупных соревнованиях с того
самого прошлогоднего тбилисского сбора. Мои "заместители" в команде,
пустившие глубокие корни самоуверенности, пробовали сопротивляться лишь на
первой сотне метров, а затем я ушел вперед и финишировал первым, и рекорд
был самым веским аргументом, выдвинутым в оправдание своего столь долгого
отсутствия.
В Токио я был в прекрасной форме, и не будь мое внимание
сосредоточено не на том, на ком было нужно, не прозевал бы я рывок
долговязого американца, унесшего из-под самого моего носа золотую
медаль...
Впрочем, разве в этом дело?
И вот спустя двадцать лет я снова лечу в Японию.
Гаснет за иллюминатором прямо на глазах горячечный отсвет уходящего
солнца, и горизонт наливается сочной, плотной чернотой, от нее невозможно
оторвать глаза. Есть в этом поднебесном мире, непонятном и таинственном
для человека, как далеко не летал бы он в космос, неизъяснимое,
притягивающее и зовущее, непонятное и не объясненное еще никем
могущество...
- Поспим, ночь на дворе, - пробормотал, сладко зевнув и потянувшись,
сосед справа, заглядывая через мое плечо в иллюминатор. На меня пахнуло
чем-то сладким, приторным - не то лосьоном после бритья, не то духами
далеко не мужского качества. Впрочем, он всегда любил все броское: костюмы
и рубашки, галстуки и носки, хотя нельзя отказать ему во вкусе. Вот и
опять он в новеньком, с иголочки, светло-сером костюме-тройке, в модной
рубашке с серебряной иголкой, скрепляющей воротничок. Мы с ним одногодки,
но выглядит он куда солиднее - круглое, как надутый воздушный шарик, лицо,
редеющая шевелюра без единого седого волоска аккуратно зачесана; слова не
произносит - цедит солидно, веско, каждое - точно на вес золота, так, я
уверен, думает он. Есть категория людей, не нуждающихся в представлении:
глаз сразу выделит такого из числа других - он может занимать пост в
горисполкоме или в Госплане, быть редактором газеты или секретарем
республиканского комитета профсоюза, спортивным деятелем союзного масштаба
или сотрудником Госкино... Есть у всех одна объединяющая черта - некая
обособленность, отъединенность от иных, не обремененных высокими заботами,
кои выпали на их долю. Нет, это отнюдь не свидетельствует, что человек худ
или глуп, неумен или болезненно самолюбив; среди этих людей встречается
немало хороших, деятельных личностей, коих объединяет с остальными, им
подобными, разве что общая внешняя форма...
Об этом тоже не скажешь ничего плохого. Я его помню еще по
университету, хотя и учились мы на разных факультетах: он - на
юридическом, я - на журналистике. Но выступали в одной команде - он плавал
на спине где-то на уровне твердого, что по тогдашним временам считалось
хорошим достижением, второго разряда. Дружить не дружили, но за одним
столом сиживали, отношения складывались ровные и позже, когда после
окончания курса обучения ушли работать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85