Я лихорадочно соображал, что бы еще такое предпринять, чтобы эта женщина умолкла. В присутствии посторонних она могла ляпнуть что-нибудь унижающее мое мужское достоинство. И я поспешил отвлечь ее.
— Ты знаешь, — сказал я гордо, — у меня теперь большая семья.
— Слышала, семьсот говорят жен-то, — сыронизировала она.
— А ты как думала, хочешь на должность дворцовой экономки?
— Плевать, — сказала жена, — плевать я хотела на твою должность.
Она, в самом деле, плюнула и попала на фотографию в моем удостоверении. Это был акт прямого хулиганства, явное оскорбление моего величества. Телохранители озверели. Они вырвали пистолеты из подмышек.
— Стоп! Стоп! — вскочил я, — спрячьте пушки, мальчики! Дура! — сказал я жене, — я положу тебе хороший оклад, тужить не будешь.
— Экономь сам на своих индюшек, — гордо сказала она, — я место потеплее нашла.
Я рассмеялся:
— Что нашла-то, Мура?
— Трон Терпсихоры!
— Какой там еще Доры?
— Неуч! Не Доры, а Терпсихоры, царица Египта, — поправила жена.
Я знал, что она блефует. Вряд ли кто в здравом уме мог предложить моей корове столь ответственный пост.
— Ну и что? — сказал я с нарочитым равнодушием. Врать она умела и делала это всегда с некоторым даже изяществом. Я в такие моменты неизменно подчеркивал, где именно и как нагло она лжет. И в этом была моя ошибка. Если женщина не права, говорят французы, пойди и извинись перед ней.
На сей раз, я решил следовать логике французских мужчин и если не извиниться, то, якобы, поверить ей.
— Ну и что, хорошо платят? — участливо поинтересовался я.
— Сколько не платят все мои. И семья, между прочим, не меньше твоей.
— Ну и, сколько же их?
— Чего сколько?
— Не притворяйся, мужей сколько?
Браво, мне, кажется, удалось изобразить задетое самолюбие оскорбленного мужа, что ни говори, а ненавязчивая ревность всегда приятна женщинам.
— Ах, мужей сколько? Восемьсот восемьдесят четыре, — сказала она, — вчера парад принимала.
Телохранители захохотали:
— Ваше величество, — вмешался бригадир амбалов, — она вас перещеголяла на сто с лихером, ха-ха-ха…
— Цыц! — взорвался я, — тебя никто не спрашивает!
Бригадир втянул голову в плечи. Хохот оборвался внезапно, как подтяжка от штанов. Один из них, давясь от смеха, продолжал прыскать в кулак, но, уловив мой гневный взгляд, усилием воли подавил в себе неудержимо рвущийся наружу хохот.
— Куда тебе такую ораву, — с наигранной озабоченностью сказал я, — о здоровье подумала?
— Да ты на себя посмотри, — вскричала жена, — шатаешься уже, многоженец!
И снова телохранителей взорвало хохотом.
— Во-он! Заорал я, — во-он, болваны! Всех уволю!
Телохранители, держась за животы, повыскакивали из столовой. Работа в китайском ресторане отразилась на их культурном уровне — понятие о юморе они имели примитивное, и каждое пустячное замечание вызывало у них приступы неудержимого смеха.
Я остался один на один с бывшей супругой.
За многие годы нашей брачной жизни она причинила мне немало страданий своим пустым и взбалмошным характером.
У нас не было детей и единственной темой разговора для нее было извечное желание унизить меня и привести в пример других, более благополучных, как правило, соседских мужей. Тем не менее, я понимал, что мое внезапное возвеличение причиняет ей боль, и в душе моей появилась жалость к ней.
Я никогда не был злодеем, напротив сострадание было отличительным свойством моего характера и такие вот сварливые особы, зачастую, довольно ловко устраивали свои делишки за счет моего мягкосердечия. Собственно, по отношению к ней мое доброе сердце, а вернее, слабохарактерность, были, пожалуй, ни причем. На первых порах нашего супружества, нечто вроде любви, а потом просто жалость к ней я испытывал довольно долго, но постоянными своими попреками и придирками она умудрилась убить во мне все светлые чувства и добрые побуждения моей души.
До придирок сегодня не дошло, и я по-прежнему испытывал к ней нечто вроде сочувствия:
— Послушай, — сказал я, — всю жизнь ты гнула спину на тяжелой работе, не спорю, я загубил твою молодость, я повинен в том, что ты не видела ничего хорошего за время нашего неудачного супружества.
— Еще бы, — согласилась она, — лучшие годы моей жизни я потратила на такое ничтожество как ты!
— Ты видишь, мне подфартило, — сказал я, стараясь терпением нейтрализовать ее ядовитое настроение, — теперь я царь и могу устроить твою жизнь.
Кажется, мой смиренный тон и увещания сработали, и у нее действительно изменилось настроение:
— Шура, — сказала она, — я ведь только тебя люблю и не хочу делить тебя ни с кем.
Это прозвучало довольно убедительно и я, при всем старании, не уловил присущей ей фальши в этих словах.
Все складывалось даже лучше, чем я предполагал, уличать ее во лжи, как это я практиковал раньше, сегодня не было необходимости. Напротив, я и сам вроде растаял от ее сладких речей.
Употреблять ласкательные имена было так несвойственно ей, что на сей раз, это даже меня ввело в заблуждение.
— А тебе не придется делить, — сказал я, — обхватив ее за талию, и мягко поцеловав в губы.
В эту минуту я не помнил оскорбительные прозвища, которыми она меня наделяла. Я сник после первой же атаки, как это часто бывало со мной в прежней жизни, и готов был забыть все: характерная черта неудачников, не умеющих постоять за себя в нужную минуту.
Мне уже не хотелось мстить и обижать. Я действительно почувствовал себя виновным в ее несчастьях — другим везет, а ей попался такой непутевый муж — и потому счел за благо отплатить теперь добром.
Выбью ей должность при дворе, пусть поживет в роскоши остаток жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28