Нет, у меня даже мысли не было уйти. Я знал; надо тормозить. Сигнал бедствия — обстоятельство, которое выше логики. Бесполезно, трижды бесполезно, абсолютно бесполезно — но астронавт всегда пойдет на сигнал бедствия.
Два часа я провел в моторном отсеке. Потом поднялся наверх и, знаете, странная вещь: мне все примелькалось, все осточертело на корабле, я тысячи, миллионы раз видел одно и то же, одно и то же — и вот сейчас мне было жаль с этим расставаться… Работа, книги, музыка, размышления — все это перечеркивалось растянутым на многие недели сном.
Я долго ходил по кают-компании. Смотрел на портрет. Я думал: «Поиск» вернется на Землю через семнадцать «земных» лет. Когда же и как мы сломаем эту раздвоенность времени? Есть только один путь — скорость. Пока «Поиск» летел к Сириусу, на Земле прошло свыше восьми лет. А на корабле — два года. Время сжалось в четыре раза. А если бы «Поиск» долетел до Сириуса за час, за десять минут, за секунду? Пусть тогда время на корабле сжимается не в четыре раза, а в миллионы, в миллиарды раз. Все равно разрыв будет ничтожен — час, десять минут, секунда…
Я верю, что люди будут летать с такими скоростями. Не на наших кораблях: тут нужно нечто совсем иное.
Да, так вот, я подумал: сейчас я включу аппараты электросна, и «Поиск» пойдет вперед, управляемый только приборами. И если что-нибудь случится, аварийный автомат тоже будет посылать сигналы бедствия. Возможно, их услышат — как я услышал сигналы «Аргонавта». Сюда придут люди, найдут мой проект. Наверное, в нем и теперь уже многое устарело. А тогда…
И я написал на последнем листе проекта: «Люди! Мы летали на атомарно-ионных ракетах. Это была тяжелая эпоха в звездоплавании, потому что время раздвоилось, а человек не должен уходить от своей эпохи. От имени тех, кто летал до меня, от имени погибшего экипажа „Аргонавта“, от своего имени я говорю вам: нужно летать со скоростью, большей скорости света. Нам не удалось сломать этот роковой барьер. Так сломайте же его вы!»
Да, так я написал. А думал другое: «Я вернусь на Землю и не буду летать. Хватит».
Я отнес проекты в рубку и уложил — вместе с бортовым журналом — в металлический футляр.
А потом начался ад. Дьявольской силы аварийная перегрузка, наползавшая сквозь сон, как удушливый и бесконечный кошмар. Страх и боль, стиснутые в неподдающихся сну закоулках мозга. И смертельная слабость, которая медленно — как гангрена — сковывала тело… Через каждые пять дней приборы останавливали двигатели, аппараты электросна будили меня. Затем все начиналось сызнова. Это как в водовороте; крутит, бьет, несет куда-то, отпустит на секунду — глотнешь воздух и — снова пучина, снова тьма…
Все это время «Поиск» вели автоматы. Как я уже говорил, рация принимала с «Аргонавта» не только сигналы бедствия, но и координаты. По изменению координат приборы следили за полетом корабля. Ну, а погоня — любимое дело астронавигационных автоматов. Да, да, я не оговорился. Я бы даже сказал: страсть к погоням у них в крови, потому что их предки управляли самонаводящимися ракетными снарядами. И когда я — раз в пять дней — включал электронную машину, она четко и даже с некоторой лихостью сообщала:
— Продолжается преследование… Расстояние до цели…
Впрочем, скорее всего машина говорила обычным бесстрастным голосом. После пяти дней аварийной перегрузки всякое может померещиться.
Перегрузка… Если бы мы могли летать на наших кораблях со сверхсветовыми скоростями, все равно перегрузка помешала бы избежать раздвоенности времени. Даже при тройной перегрузке нужно почти четыре месяца, чтобы достичь скорости света. А за это время на Земле пройдут годы…
Но я отвлекся. Так вот, наступил день, и машина сказала:
— До цели — три километра.
«Поиск» шел с небольшим ускорением, и тяжесть почти не ощущалась. Это очень странно — когда после многих недель чудовищной перегрузки вдруг исчезает тяжесть. Словно сон наяву: хочешь сделать одно, а получается совсем другое. Чтобы добраться до пульта управления, пришлось долго рассчитывать каждое движение. Но это вызвало не досаду, а смех, самый настоящий смех…
Со скрежетом поднялся металлический щит иллюминатора. Лучи бортовых прожекторов пронизали тьму и упали на «Аргонавт»…
* * *
Шевцов говорил бесстрастным, ровным голосом. Однако Ланской понимал, что Шевцов совсем не бесстрастен. Просто в рассказ вошли звезды — и бесконечные звездные дороги, и судьбы погибших на этих дорогах кораблей, и звездное раздробленное время, идущее по-своему на каждом корабле. Поэтому голос Шевцова стал твердым и ясным. Каким он и должен быть у человека, способного пройти звездные дороги, изменить судьбу кораблей, преодолеть время.
* * *
— Конечно, я не ошибся, — продолжал Шевцов, — «Аргонавт» был мертв. Он погиб от взрыва ионного ускорителя. В моторном отсеке зияли огромные пробоины. Взрыв вспучил обшивку крыльев, скрутил ее, изорвал… Рули были смяты, как жалкие листки бумаги. Антенны локаторов надломлены…
Казалось, со страниц книги сошел древний парусник. В трюме его плещется вода, срублены мачты, сорван руль. Ветер со скрипом раскручивает штурвал, к которому никогда не прикоснется рука человека, и скрип этот отпугивает птиц. Течение несет безмолвный корабль сквозь ночь и непогоду. А может быть, скрип штурвала — это голос корабля? «Корабли умирают, как люди, — говорит он. — Иногда совсем молодыми, иногда спокойно состарившись в тихой, укрытой от непогод пристани. Но будь у кораблей выбор, они кончили бы свой век, как я — в единоборстве со штормом…»
«Поиск» медленно подходил к «Аргонавту».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38