Зрелище было очень смешное, и столпившиеся на пороге часовни за спиной магистра «молодые люди» громко расхохотались. И тут магистр заговорил.
За все время пребывания фоторепортера в часовне он не проронил ни слова. Это было понятно: вначале магистр позировал, а потом, вероятно, внутренне готовился к пространным объяснениям и подробным ответам на вопросы «что, когда и как», — короче, рассчитывал дать обстоятельное интервью. Поэтому внезапное бегство пана Мицкевича его страшно удивило. От изумления он на некоторое время лишился дара речи. Но потом изумление сменилось яростью, и магистр взорвался.
— Послушайте! — закричал он. — Что же это такое? А пояснения? А подписи к снимкам? А интервью?! Эй, послушайте! Вы ведете себя просто возмутительно!
— Что-о-о? — едва слышно донеслось снизу.
— Воз-му-ти-тель-но! — скандировал побагровевший от гнева магистр. — Воз-му-ти-тель-но!
Однако фоторепортер только еще раз дружески помахал рукой и прыгнул в машину, которая немедленно тронулась и через две минуты скрылась за поворотом дороги, ведущей в Соколицу. А магистр еще долго продолжал выкрикивать разные оскорбления в адрес крохотного человечка со знаменитой фамилией.
— Какой цинизм! — неистовствовал он. — Какое возмутительное равнодушие! Какое невежество! Какое скудоумие!
Неудивительно, что даже Толстый с Пацулкой заинтересовались происходящим. Толстый, кажется, задал Пацулке какой-то вопрос, и Пацулка — о, чудо! — кажется, внятно ему ответил.
Ика толкнула Брошека локтем.
— Ты не считаешь, — шепотом спросила она, — что Пацулка чересчур рьяно «втирается в доверие» к этому мерзкому толстяку?
Брошек озабоченно покачал головой.
— Я должен это обдумать, — пробормотал он, чем страшно разозлил Ику.
Влодек и Катажина тоже с нескрываемым неодобрением глядели на Пацулку и Толстого, в дружном молчании поднявшихся с завалинки и направившихся к часовне.
Однако ребята не успели никак выразить свое негодование. Толстый, приблизившись к часовне, остановился и с ленивым любопытством уставился на магистра.
— Что за шум, а драки нет? — помолчав, спросил он противным голосом.
Магистр был настолько возмущен поведением фоторепортера Мицкевича, что даже на некоторое время забыл про свою инстинктивную неприязнь к Толстому. Мало того: он обрадовался ему, как закадычному другу! Как человеку, от которого можно ждать понимания и сочувствия!
— Дорогой мой! — закричал он, размахивая руками. — Ну скажите: разве это не возмутительно? Ко мне является репортер, притом не откуда-нибудь, а из Центрального фотоагентства… притом носящий фамилию нашего великого поэта! Является, чтобы подготовить фоторепортаж о необычайном открытии, которое я сделал в этой часовне. А вам следует знать, что мое открытие, как справедливо отмечено в печати, имеет значение, выходящее за пределы нашей страны. Это картина! Потрясающее произведение искусства конца пятнадцатого — начала шестнадцатого века! Позднеготический примитив громадной художественной ценности. Да что я вам объясняю — прочтите сами! — И, вдруг потеряв терпение, сунул в руки Толстому газету.
Толстый начал читать. Магистр умолк — и тут только понял, кому излил возмущенную душу. Он растерянно оглядел своих юных друзей: те скрывали напряжение под маской холодного равнодушия.
Беззаботно поглядывавший на небо Пацулка внезапно вытянул руку и удивленно покачал головой. Дождь почти прекратился!
Толстый читал медленно, внимательно, беззвучно шевеля губами. Магистр нервно сглотнул слюну и попятился, видно, коря себя за необдуманный поступок.
Между тем Толстый кончил читать и пожал плечами.
— Ну и что? — сказал он. — Чего вы взъелись на этого коротышку с фотоаппаратами?
Магистр, не сумев сдержаться, выложил Толстому все свои претензии к фоторепортеру.
— Как это чего?! — воскликнул он. — Неужели не понятно? Приезжает какой-то невежда и вместо того, чтобы обстоятельно, с умом и уважением, сфотографировать картину, часовню и… согласитесь… открывателя, через пять минут, даже не извинившись, смывается! И почему? Да потому, что ему, видите ли, башмаки жмут! Потому что якобы в Соколице под прилавком есть какие-то кроссовки!
— А где им еще быть? — буркнул Толстый. И, тщательно сложив газету, вернул ее магистру.
Затем, бесцеремонно его отстранив, вошел в часовню.
— Ага, — протянул он. — Вроде бы оно…
Пацулка остался за порогом, а все остальные немедленно нырнули в часовню. Влодек и магистр замерли в боевой позиции, Брошек и девочки загородили выход.
Все молчали. Магистр громко и хрипло дышал.
А Толстый, казалось, не замечал, что в часовне кроме него кто-то есть. Склонив набок голову, он оглядел картину с разных точек, а потом, заложив руки за спину, замер и смотрел, смотрел, смотрел…
Ика схватила Брошека за руку.
— Чего это он так смотрит? — почти беззвучно сказала она.
— И что при этом думает? — тоже едва слышно прошептал Брошек.
Между тем Толстый приблизился к картине и протянул к ней свою огромную лапу. Магистр одним прыжком подскочил к нему и решительно преградил путь.
— Не трогать! — угрожающе крикнул он глухим от волнения голосом.
— Послушайте! — рассвирепел Толстый. — Вы больны, вам нужно лечиться! Съем я ее, что ли? Уж и посмотреть нельзя!
Магистр рассмеялся с поистине уничтожающей иронией.
— Посмотреть? — переспросил он. — Смотреть можно, но что вы можете увидеть?
Толстый задумчиво потер подбородок.
— Гм, — сказал он. — Темпера на дереве, поздняя готика, ощутимое влияние новосондецкой школы…
— Что?! — воскликнул магистр. И осекся.
— Я говорю, — буркнул Толстый, — что автор находился под влиянием новосондецкой школы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76