Туман на площади поредел, и он решил, что, наверно, Рейн недалеко. Девочка, которую он спросил, задорно бросила ему в ответ: «А вы что, или топиться собрались?» Тут только он заметил, что это вовсе не девочка, а худая женщина, дерзкая и жадная. Она ждала, не попросит ли он проводить его вниз, к Рейну. Но эта встреча побудила его сделать как раз обратное. Мысли, все время мучившие Георга, наконец подсказали ему вывод: ни в каком случае не переходить на тот берег по одному из больших мостов, провести ночь здесь, в городе. Именно сейчас мосты охраняются вдвое строже. Надо остаться на левом берегу. Пусть это труднее, но разумнее. Подождать другого случая и перебраться где-нибудь гораздо ниже. Не идти в свой город напрямик. Сделать глубокий обход. Рассеянно посмотрел он вслед удалявшейся женщине. Или она своей торопливой, неровной походкой действительно напоминает его девушку, или ему просто каждая девушка ее напоминает? На крошечную долю секунды перед ним вспыхнуло лицо Лени – правда, в ту минуту, когда она собиралась уходить и, совершенно так же как эта, еще раз пожала плечами. Звон смолк. И внезапная тишина на площади, и то, что дрожь в стене, к которой он прислонился, прекратилась и стена точно заново окаменела, – все это еще раз дало ему почувствовать, каким громким и мощным был звон. Он отошел от стены и посмотрел вверх, на шпили. У него голова закружилась, прежде чем он отыскал самый высокий, ибо над обеими приземистыми башнями третья возносилась в вечернее осеннее небо так свободно, смело и легко, что ему стало больно. Вдруг его осенила мысль, что в таком большом соборе найдется, где посидеть. Он поискал вход. Просто дверь, не портал. Как ни удивительно, но он вошел. Он буквально свалился на ближайший конец ближайшей скамьи. Здесь, решил он, я смогу отдохнуть. Он только теперь посмотрел вокруг. Таким крошечным он не казался себе даже под необъятным сводом неба. Когда он увидел трех-четырех женщин, таких же крошечных, как он сам, он понял, как велико расстояние между ним и ближайшей колонной; он не видел стен этого храма, а только все новые пространства, и не мог надивиться этому; а самым удивительным было то, что он на миг забыл о себе.
Вошел, твердо ступая на всю ногу, кистер – ведь место было для него привычное, а то, что он делал, было его профессией – и сразу же положил конец изумлению Георга. Топая, ходил он между колоннами, возвещая громко и почти сердито: «Сейчас запирать будем. – Женщинам, которые никак не могли оторваться от своих молитв, он сказал скорее наставительно, чем утешая их: – Господь бог и завтра никуда не денется». Георг испуганно вскочил. Женщины медленно прошли мимо кистера в ближайшую дверь. Георг вернулся к той двери, в которую вошел. Однако она была уже заперта, и он заторопился, чтобы вслед за женщинами пройти через середину собора, но тут у него блеснула мысль. Он вдруг замедлил шаги и присел за большой купелью, а кистер запер и другую дверь.

Эрнст-пастух уже загнал овец. Он свистит своей собачке. Здесь, наверху, вечер еще не наступил. Над холмами и деревьями небо еще только желтоватое, как те холсты, которые женщины слишком долго хранят в сундуках. Внизу туман лежит такой густой и ровной пеленой, что кажется, будто равнина со своими большими и малыми роями огоньков поднялась и деревушка Шмидтгейм лежит не на склоне холма, а на краю равнины. Из тумана доносится вой гехстских гудков, грохот вагонов. Смена кончилась. В городах и селах женщины собирают ужинать. Уже позванивают внизу на шоссе велосипеды рабочих, едущих домой. Эрнст поднимается на холм и останавливается у придорожной канавы. Он выставил ногу. Он скрестил руки на груди. Он смотрит туда, где около трактира Траубе начинается подъем: на его губах появляется насмешливая и высокомерная улыбка, – должно быть, по адресу господа бога и сотворенного им мира. Каждый вечер ему доставляет удовольствие сознание, что люди там внизу вынуждены слезать с велосипедов и вести их в гору.
Через десять минут мимо него прошли первые рабочие – потные, серые, уставшие.
– Эй, Ганнес!
– Эй, Эрнст!
– Хейль Гитлер!
– Катись со своим хейлем!
– Эй, Пауль!
– Эй, Франц!
– Некогда, Эрнст, – отозвался Франц.
Он тащил велосипед через ухабы, на которых утром так весело подскакивал. Эрнст обернулся и посмотрел ему вслед. «Что это с парнем?» – подумал Эрнст. Наверно, опять из-за девчонки. Ему вдруг стало ясно, что он недолюбливает Франца. И на что такому девушка! Если кому нужна, так мне. Он постучал в кухонное окно Мангольдов.

Вернувшись домой, Франц сейчас же прошел в кухню.
– Добрый вечер!
– Добрый вечер, Франц, – пробурчала тетка.
Суп уже был разлит по тарелкам – картофельный суп с сардельками. По две сардельки каждому мужчине, по одной женщинам, по половинке ребятам. Мужчины – старик Марнет, старший сын Марнетов, зять, Франц. Женщины – фрау Марнет, Августа. Дети – Гэнсхен и Густавхен. Дети пили молоко, взрослые – пиво; кроме хлеба, подали колбасу, так как супа было в обрез. Фрау Марнет еще во время войны научилась почти полностью обходиться в хозяйстве своими средствами. Она доила скотину, колола свиней, искусно лавируя среди всевозможных предписаний и запретов.
Тарелки и стаканы, платья и лица, картинки на стенах и слова на устах – все говорило о том, что Марнеты ни бедны, ни богаты, что они ни городские и ни деревенские, ни богомольные, ни безбожники.
– А что Малышу тут же не дали отпуска, это правильно, пусть знает, что упрямой головой стену не прошибешь, – сказала фрау Марнет о своем младшем сыне, стоявшем в Майнце со Сто сорок четвертым полком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129