Так ушли из Тулы чичимеки. Кто жив из них — свободен тот.
— Да, это так, — ответил юноша. — Теперь и ты свободен. Не воин, не слуга, никто.
— Да, — согласился Татле, — я свободен!
На следующий день он упал и ногу повредил. Его нашел в ущелье сын Маштлы и ждал, пока в сознанье он придет.
— Ты ногу поломал, — промолвил юный чичимек. — Не сможешь бегать ты, охотиться не сможешь!
— Так помоги же мне! — взмолился Татле.
— Не знаю как. Хотел помочь я своему отцу, но даже смерти час его я не поймал. Я ухожу!
И он ушел, оставив Татле одного.
— Теперь и вправду я свободен, — вслух думал Татле. — Но не должен я умереть. Тем более один. Я не умру!
Он постарался выжить. Выжил. И снова стал искать людей, но в Тулу возвращаться не захотел калекой. В горы пошел, скитался по долинам, питался травами, кореньями, нуждался, голодал. И вот однажды он наткнулся на пещеры, где жили семьи тех жрецов, что Тулу бросили в надежде когда-нибудь туда вернуться. И Татле снова потерял свободу, став пленником людского общества.
Когда бродил он по долинам, стараясь голод заглушить, с отчаяния жевал он травы разные. Пил сок пейоте и, бывало, вступал он в мир видений странных. Пред ним развертывался радужный, волшебный мир, где под воздействием дурманящих растений метались его мысли, одинокие, неистово свободные. В мозгу парили звездные туманности, переливавшиеся красочными перьями, переплетавшиеся змеями. И в этот мир вводил он тех, кто принимал его с почтеньем. С тех пор стал Татле зваться Колченогим из Края ярких сновидений.
ЗАСУХА
На следующий год после того, как в заточении стал жить Кецалькоатль, сушь страшная пришла на земли всего Анауака, и засуха семь лет подряд их жгла без передышки.
Меж тем Кецалькоатль ниву собственную в своей темнице засевал. Старуха старая всему народу с гордостью сообщила:
— Наш господин Кецалькоатль семя бросил в утробу тольтекской девушки. В Анауаке вырастут сыны Кецалькоатля! Кецалькоатль в народе нашем обретет бессмертье.
Кокомы радовались шумно и праздновали весело и долго в хоромах Дома радости народной.
Сиуатль от всех отдельно поселили, и каждый знаки уваженья ей выказывал. Бывало, когда она из дома выходила в город, беременные женщины ее одежд касались, благ и добра желали.
Топильцина вдруг охватило беспокойство.
— Кецалькоатль взял женщину и пустит корни в наших землях. От нашей девушки набрался сил, и умирать он не захочет. Как никогда захочет жить. У нас прибавится забот: что станем делать со щенками? Как тигры вырастут они и захотят сожрать Тольтеков. Их надо вовремя убить!
— Не ты, злость дикая твоя так думает, — ответил Уэмак. — Нет. Даст теперь Кецалькоатль кровь свою Тольтекам по любви, а не во имя мук, страданий. Мы породнимся с ним, с его делами через детей его родных и кровных, рожденных нашей женщиной. Кецалькоатль станет вправду нашим, врастет он в наши земли, плодородие вернет им. Надо возвратить Кецалькоатля. И детей его мы убивать не будем. Наши они тоже, от плоти плоть.
— Но он уже не нужен нам, — отрезал Топильцин. — Мы знаем всё и больше понимаем, чем он, блуждающий в тумане состраданья и думающий о чужих, а не о нас, как мы хотим.
— Он в чем-то прав, он научить желает нас питать к другим отеческие чувства, — ему ответил Уэмак.
— Нет, не научит ничему нас сухое Дерево Кецалькоатля, — упорствовал военачальник Топильцин, но и Уэмак не сдавался:
— Сейчас ростками свежими оно нас одарило. Се-Акатль доволен был бы перьями Анауака новыми. Сыны Кецалькоатля узами крепчайшими отца соединят с Тольтеками. Былые узы разрубив, он новые завяжет. Кецалькоатлю многим мы обязаны. И Тула многое еще взять может у него.
— Нам надо было с ним покончить, пока детей не наплодил он, — цедил сквозь зубы Топильцин. — И будут тут они ни то ни се. И места не найдут себе, как бедный Татле, чья душа спокойствия не ведала, словами исходила, искала то, чего нигде не сыщешь. Думаю, нам следует убить детей Кецалькоатля.
— Нет, — молвил Уэмак, — они Тольтеки, как и мы, а мы навек отвергли жертвоприношенье — таков был первый уговор народа нашего с Кецалькоатлем.
— Это не жертва, — рыкнул Топильцин, — а убиенье зла!
— Нет, говоришь о жертве злости собственной и страху своему. Смущен душой ты, Топильцин. Ведь ты любил Кецалькоатля. Шел вслед за ним и спас его от чичимеков. Но вот ты ощутил вкус власти, которую тебе мы дали, и вдруг его возненавидел. В тебе неистовствует то, о чем ты думать не желаешь. Ты стал похож на Татле: споришь с самим собою!
— Нет ненависти у меня к нему, я больше не нуждаюсь в нем и знаю хорошо, чего хочу; не Татле я, дурашливый птенец. Я человек, желающий распространить мощь Тулы далеко, до двух больших морей. У Тулы есть свое великое предназначенье. Желаю я крепить могущество Тольтеков.
— Но то же самое желал Кецалькоатль.
— Не то же самое, — ответил Топильцин. — Кецалькоатль не любит нас, Тольтеков. Он любит всех людей. А что такое люди? Нет их. Есть Тольтеки, есть чичимеки; есть созидатели, есть дикари, но нет людей вообще. А если нет — нельзя для них и сделать ничего. Слова и общие понятья. Люди! Ложь глупая Кецалькоатля, его заслон из состраданья, препятствующий нашей Туле стать всех сильнее. Сам ты видел — бежали чичимеки, которых поучать желал Кецалькоатль: они бежали вслед своей свободе, нарушив установленный порядок в Туле!
— Думаю, — промолвил Уэмак, — Кецалькоатль Тольтеками хотел всех чичимеков сделать и Тольтеками он хочет всех детей своих увидеть. Может быть, нет людей вообще, но всюду могут быть одни Тольтеки. День настанет, сольемся все в один большой народ. Я думаю, желает этого Кецалькоатль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37