Движения их были вялы, замедленны, как в тягостном сне.
— Олафсон жил в этом бараке, — сказал Нэйл. — Его и моя койки стояли рядом. В позапрошлую ночь, уже больной, зная, что ему не миновать расправы, он рассказал мне о «Летучем Голландце»…
Шубин вздрогнул. Как! Не ослышался ли он? Да, конечно, ослышался. Думает постоянно о своем «Летучем», вот тот и чудится ему везде.
— «Голландец»? — осторожно переспросил Шубин. — Вы, кажется, сказали… «Летучий Голландец»?
— Йа! «Дер флигенде Холлендер»! — Для верности Нэйл повторил по-английски: — «Флаинг Дачмен»!
Но Шубин не верил, боялся верить. Он со злостью одернул себя. Не бывает, не может быть подобных совпадений! Речь, конечно, идет о легендарном капитане, о том упрямце, который разругался со стихиями у мыса Горн.
— Такая особая немецкая подводная лодка-рейдер, — продолжал Нэйл, сосредоточенно глядя на перебегающие по стене быстрые огоньки. — Ее прозвище — «Летучий Голландец». Она делает очень нехорошие дела. Разжигает войну! Вдобавок совершает это втайне, за спиной воюющих стран…
Тут Шубин впервые в жизни почувствовал, что ноги не держат его.
— Давайте сядем, а? — попросил он. — Скажите еще раз, но помедленнее! Немецкий рейдер разжигает войну и в наши дни, так ли я понял?
Нэйл кивнул.
Они сели неподалеку от барака, с наветренной стороны площадки, чтобы не наносило удушливый дым.
Степаков вытащил подаренный в 1942 году кисет с надписью: «Совершив геройский подвиг, сядь, товарищ, закури!» Дронин принялся торопливо скручивать толстенную «козью ножку» для Нэйла.
— И мне сверни! — попросил Шубин. Он не хотел, Чтобы матросы видели, как дрожат руки их командира.
Наконец сделаны первые затяжки. Нэйл блаженно вздохнул.
— Курить хорошо! Я давно не курил… Итак: немецкая подводная лодка-рейдер…
Он рассказывал, не глядя по сторонам, держа свою «козью ножку» неумело, обеими руками, боясь просыпать табак. Желтый дым продолжал медленно стекать от бараков к морю. Стена напротив рухнула, и внутри стали видны койки, на которых валялась скомканная серая рухлядь…

С напряженным вниманием моряки слушали о доставке английского никеля в Гамбург.
— О! — продолжал Нэйл. — Если бы вы знали, как хотел Олафсон сам рассказать вам это! Он ждал вас, как умирающий ночью ждет наступления рассвета. А ночь тянулась и тянулась… Наши соседи спали беспокойно, стонали, ворочались. Сонный храп их раскачивал барак, как мертвая зыбь корабль. Олафсон замолчал. Тогда начал рассказывать я. У меня тоже было о чем рассказать. О звездной ночи под тропиками, о рокоте индейских барабанов. И о светящейся дорожке на реке.
Видите ли, то, что случилось у берегов Норвегии в тысяча девятьсот сороковом году, имело свое продолжение в тысяча девятьсот сорок втором на реке Аракаре. Это один из многочисленных притоков Амазонки в среднем ее течении.
Как ни верти, обе наши истории вплотную сходились краями! Или иначе сказать: были в точности пригнаны друг к другу, как гайка к болту.
Мы проговорили с Олафсоном часов до трех.
«А теперь спи! — сказал я. — Завтра у тебя очень трудный день. Ты во что бы то ни стало должен обмануть Кривого Гуго!..»
Но он не обманул его.
Пока колонна брела к месту работы, мы взяли Олафсона в середину и поддерживали под локти, почти волокли за собой.
Ветер донес до нас раскат грома. Ветер дул с востока. Грома в сентябре не бывает. Это пушки русских, святая канонада!
Олафсон слушал ее, стоя у своей тачки, с лицом, обращенным к востоку, будто молился. А может, на самом деле молился?
Засвистели свистки, разгоняя нас по местам.
Гром немного подбодрил Олафсона. Он держался час или полтора. И я все время старался быть рядом. Ведь мы были связаны общей тайной, как каторжники одной цепью!
Увы! Олафсона хватило ненадолго.
Я разгружал тачку у окопа, когда за спиной раздалась ругань. Гуго был мастер ругаться. Я с ужасом оглянулся. Да, Олафсон! Он лежал у своей тачки метрах в десяти от меня.
«Нога подвернулась, обершарфюрер», — пробормотал он и попытался встать.
Но при этом смотрел не на Гуго, а на меня. Он смотрел, широко раскрыв глаза. Взгляд был длинный, приказывающий. И я понял этот взгляд:
«Не подходи! Живи! Дождись! Ты обещал!»
Меня опередили. Кто-то подбежал к Олафсону, стал его поднимать.
«Отойди!» — сказал Кривой Гуго.
Человек выпрямился. Я едва узнал его, так искажено было лицо. То был один из наших соседей по блоку. Мы звали его придирой. Он вечно ссорился со всеми, а особенно придирался к Олафсону — выискивал всякие несообразности в его историях.
Сейчас от злобы придиру трясло, как на сквозном ветру.
Держа Олафсона под мышки, он обернулся к Гуго:
«Ты, проклятый циклоп, ты…»
Очередь из автомата! Он повалился на Олафсона.
Так они и легли рядом, обнявшись, будто никогда не ссорились при жизни…
Долгое молчание. Нэйл неотрывно смотрел на море. Оно было притихшее, серое, штилевое. Над водой, медленно оседая, расстилался дым.
Шубин понял, какая могила была у старого лоцмана. Да, она просторна, эта могила! «И ветры, дующие ото всех румбов, развеяли его прах над морем…»
К концу Нэйл, видимо, очень устал. Он все чаще запинался, делал передышки. Речь его становилась бессвязной.
— Он не договорил про светящуюся дорожку, — напомнил Шурка, нетерпеливо переводя взгляд с Нэйла на своего командира.
— Да, да! — спохватился Шубин. — Самое главное! Ведь он тоже видел эту светящуюся дорожку!
Он повернулся к Нэйлу. Но тот с извиняющейся улыбкой покачал головой. Нет, больше не мог. Выдохся! Он никогда столько не рассказывал. И потом, день был очень трудный. Люди устают не только от горя, но и от радости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157