Вейн отмечает, что за последние десятилетия заболевания нарколепсией участились. Во времена неврологов Вестфаля и Желино, впервые описавших эту болезнь, врач на своем веку сталкивался лишь с несколькими случаями нарколепсии, а теперь вот ему самому уже пришлось наблюдать более двухсот таких больных. И дело, конечно, не только в том, что в наши дни врачи стали обращать внимание на то, чего не замечали прежде, или что люди стали чаще обращаться к врачам, да и людей вообще стало больше. Дело прежде всего в том, что во всех почти сферах жизни уменьшилась доля бодрящего мускульного труда. Автоматизация облегчила труд и принесла людям большие удобства, но вместе с нею воцарилась и монотонность. Миллионы людей — инженеры, служащие, машинисты, водители, диспетчеры, — проводят свои дни в сидячем положении, а между тем от многих из них требуют напряженного, деятельного бодрствования. И вот в таких обстоятельствах сразу и обнаруживаются те, кто от рождения или с раннего детства расположен к повышенной сонливости, кому сидячая и монотонная работа противопоказана, у кого аппараты, поддерживающие надлежащий уровень бодрствования, находятся не в идеальном состоянии.
ТРОЙНОЕ ПРОБУЖДЕНИЕ
Впрочем, мы выразились не совсем точно. Если бы нарколептик страдал одной лишь дневной сонливостью, а ночью спал, как все, можно было бы предположить, что у него не в порядке аппараты бодрствования, и только. Ночью у него эти аппараты работают чересчур активно, а днем угнетены; он спит, когда не надо, и бодрствует, когда не надо; у него расстроен весь цикл «бодрствование — сон». А это значит, что у него сломалось что-то на более высоком уровне регуляции, что нарушена работа целой системы, обеспечивающей взаимодействие между бодрствованием и сном.
Что дело обстоит именно так, подтверждает анализ катаплексии, которую врачи рассматривают как феномен диссоциированного, то есть расщепленного быстрого сна. В этом расщеплении человек получает редкую возможность видеть торможение своих двигательных центров. Челюсть отвисает, язык вываливается, а человек сознает, что происходит с ним, и даже острее обычного. Бывает и иное: человек спит, а мышцы у него напряжены так, словно он поднимает штангу. Здравый смысл подсказывает, что где-то на командных высотах нервной системы происходит путаница: одним функциям приказ дан, другим — нет.
Столь же редкие возможности открываются для нарколептика и при галлюцинациях засыпания, которые, как и катаплексия, тоже связаны с «преждевременным» быстрым сном. Он видит сон и одновременно сознает это, ибо ощущает себя. Объясняется это, возможно, тем, что системы бодрствования и быстрого сна несколько секунд работают одновременно, причем система бодрствования работает в полную силу, должным образом оценивая все, что она воспринимает. С теми, кого лишают быстрого сна и у кого из-за этого начинаются галлюцинации, происходит то же самое. Может быть, нечто подобное случается и у того, чье умственное и нервное утомление переплетается с перевозбуждением, и ему, как это случилось с Пуанкаре, кажется, что он наблюдает работу собственного подсознания. Свидригайлову, собиравшемуся покончить с собой и находившемуся в угнетенном состоянии, мерещились мыши, а Пуанкаре, поглощенному задачей, — символы математических комбинаций. И в том и в другом случае одна система, система бодрствования, наблюдала работу другой — системы быстрого сна. А что сказать нам о таком сложном случае «диссоциации», как сон Чарткова из гоголевского «Портрета»?
«Он опять подошел к портрету с тем, чтобы рассмотреть эти чудные глаза, и с ужасом заметил, что они точно глядят на него… Свет ли месяца, несущий с собой бред мечты и облекающий все в иные образы, противоположные положительному дню, или что другое было причиною тому, только ему сделалось вдруг, неизвестно отчего, страшно сидеть одному в комнате». Чартков ложится в постель за ширмами; сквозь щелки в ширмах он видит освещенную месяцем комнату и устремленные на него глаза. Он решается встать с постели, хватает простыню, закутывает ею портрет, ложится снова, пытается думать о другом, но глаза его невольно глядят сквозь щелку на закутанный простынею портрет. И вдруг «он видит, видит ясно: простыни уже нет… портрет открыт весь и глядит… просто к нему во внутрь… У него захолонуло сердце. И видит: старик пошевелился и вдруг уперся в рамку обеими руками. Наконец приподнялся на руках и, высунув обе ноги, выпрыгнул из рам… Сквозь щелку ширм видны были уже одне только пустые рамы. По комнате раздался стук шагов… С занявшимся от страха дыханьем он ожидал, что вот-вот глянет к нему за ширмы старик. И вот он глянул, точно, за ширмы, с тем же бронзовым лицом и поводя большими глазами. Чартков силился вскрикнуть и почувствовал, что у него нет голоса, силился пошевельнуться, сделать какое-нибудь движение — не движутся члены…»
Читатель, конечно, помнит, что происходит дальше. Старик садится подле Чарткова, вытаскивает из-под складок своего платья мешок, развязывает его, на пол падают тяжелые свертки, на каждом из которых написано «1000 ч е р в о н н ы х»; один из свертков, откатившийся к ножке кровати, Чартков хватает и прячет. Старик ничего не замечает и уходит. «Сердце билось сильно у Чарткова… Он сжимал покрепче сверток в своей руке… и вдруг услышал, что шаги вновь приближаются к ширмам — видно старик вспомнил, что недоставало одного свертка. И вот — он глянул к нему вновь за ширмы. Полный отчаяния… он… употребил все усилие сделать движенье, вскрикнул и проснулся.
Холодный пот облил его всего… грудь его была стеснена, как будто хотело улететь из нее последнее дыханье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84