Лег и захмелел от запаха привядшей лесной травы — древнего и дремучего. Трава будит память, помогает колдовать — я читал это в старых книгах. В ночь на Иванов день люди в прежнее время клали под подушку двенадцать трав, а накануне Петрова дня — пушистые богатки.
Сон не шел: сквозь щели в стрехе было видно огромную луну, она тревожила меня и пугала.
И вдруг вернулось наваждение. Я увидел огонь, холмы плескучего багрового огня!
— Пожар! — отчаянно закричали внизу. Словно с сугроба, скатился я с сеновала, увидел бегущих полуодетых людей. Хотел бежать следом, но упал — помешала длинная полотняная рубаха. Встал, поднял подол рубахи, бросился следом за людьми. Рядом пронеслись всадники на гривастых конях, в руках у всадников были кривые сабли, плети и факелы. Громко закричала моя сестра, она была в такой же полотняной рубахе. Всадник схватил сестру за косу, остановил, рванул к себе. На помощь бросился отец — без рубахи, в портах, на груди медный кованый крест. Вырвал из ограды еловый стяг, ударил всадника, сшиб, добил на траве. Пропела стрела, и отец упал, из груди у него торчал железный наконечник стрелы, за спиной темнело оперенье. Сестра схватила меня за руку, поволокла в заросли ольхи.
Горела вся деревня, над косматой травой колыхался дым, было светло, страшно. В воде я увидел себя самого: маленького беловолосого мальчишку. Люди садились в комяги, отплывали от берега, всадники были уже рядом, рубили бегущих. Ничком упал старик, белая его рубаха стала красной. Кричащая женщина билась в руках конника, кусала его руки…
Тяжелая комяга выплыла на середину озера. Вокруг было не меньше сорока комяг, на воде покачивался огромный деревянный остров.
— Наши! — вскрикнула сестра и вскинула руки.
Зарево ярко осветило подоспевшую дружину. Конные копейщики надвигались плотной стеной между холмом и озером; я отчетливо видел красную полосу сомкнувшихся щитов, тяжелые копья, красные флажки-яловцы на шлемах, частокол конских ног. Конные лучники заняли позицию чуть впереди, по берегу Лиственки. Пешее войско чуть отстало, торопливо занимало скат холма. Впереди плечом к плечу двигались пешцы с копьями, позади цепь за цепью бежали лучники.
Вражеская конница была уже рядом, по холмам катилась черная живая лава.
Первыми в бой вступили лучники; стаи стрел повисли над Лиственкой, гулко застучали по шлемам и щитам. Русское войско не дрогнуло под страшными стрелами, замерло, готовое к атаке. Степные полудикие кони врагов ловко увертывались от стрел. Когда они были еще стригунками, в них били стрелами без наконечников, кони знали, как можно спастись от стрелы.
Лава накатилась на строй конных дружинников, от треска ломаных копий затрещало в ушах, дико заржали кони…
Копья в сшибе стали мгновенно ненужными, резко скрестились кривые сабли и мечи. Русские воины били расчетливо, неторопливо, со страшной силой. Пошла рукопашная, жестокая сеча с криками, храпом коней, с громом подков, стонами и звоном оружия.
Вражеская конница дрогнула, начала вдруг отступать. Но отступать было некуда, пешие копейщики отчаянно ударили с холма, оставив открытым лишь путь к огромному болоту.
Вовсю пылала деревня, освещая поле страшным кровавым светом. Крики воинов слились в глухой звериный рев. От страха я прижался к сестре.
— Наши! Наши! — радостно закричала сестра.
По скату холма бежали пешие воины с рогатинами, копьями и дубинами. Они были в тылу врагов, торопились перекрыть им дорогу. На помощь дружине пришли смерды…
Я очнулся, потрясенный огненным сном. В глаза ударил резкий холодный свет луны. Она, казалось, висит над самой крышей.
Вдруг я понял: битва была ночью, днем враг не отступил бы к болоту, издали увидел бурую топь. А ночью в туман болото похоже на сенокосное поле. Битва была жестокой, окруженный враг пытался вырваться, но не смог.
Мальчишкой я часто играл на могильнике, курган был огромным, отец говорил, что там лежат сотни воинов…
Решительно закрыл глаза и, словно наяву, увидел вдруг мертвое поле боя, убитых и раненых коней, погибших людей. Стало страшно древним, позабытым страхом…
Убитые лежали так тесно, что местами не видно было травы. Ярко блестели шлемы, кольчуги, мертвое поле боя дышало ужасом. Рослый дружинник навалился на врага и застыл с обломком стрелы в междуглазье. Казалось, и мертвые еще продолжают биться. Кричали и стонали раненые. Над раненым дружинником склонился чернобородый старик в порванной кольчуге, жарко шептал слова наговора:
Кровь руда, не точись, Кровь руда, запекись. Красный камень глубоко, Красный камень далеко, Он не в поле, не в борах. Он не в море, в горах… Кровь руда, остановись…
Над елками кружили черные вороны — черные, словно головни на пожаре. Провели пленных — мокрых, в болотной тине, с серыми от страха восточными скуластыми лицами… Люди несли лопаты, поднимались на холм. В венце холма стоял священник с тяжелой книгой, нараспев читал молитвы. Несколько дружинников мечами рубили ольшины, готовили кладины для переноски убитых. (В нашей округе до сих пор гробы приносят на кладбище на кладинах.) Сон не уходил, мучил меня, уводил за собой. В детстве, после того как я впервые увидел убитых партизан, меня долго мучили кошмары, я видел наяву окровавленных людей, но те видения были смутными и краткими, этот же сон тянулся, словно бесконечное страшное кино. Снилось то, о чем я слышал, читал, то, о чем думал и писал в тетради… Сестра была на холме, работала заступом. Рядом с ней копал песок дружинник в белой нательной рубахе. Кольчуга, шлем и меч лежали наверху. Яма была глубокой, как высохшее озеро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19