Не случайно тогда - помнишь? - вспыхнуло увле-
чение кожаными заплатками, заключавшее в себе ироничный намек на невоз-
можность остановить время. Я уж не говорю о том, что они были свидетель-
ством подлинности: в них нельзя было врать или прикидываться кем-то дру-
гим; чужие джинсы надеть было так же невозможно, как и подделать почерк,
ибо они представляли точный слепок хозяина, не только тела, но и души, и
если такое случалось, то это было скорее грустно, чем смешно. Настоящие
джинсы продавались в "Березках" и стоили пять двадцать пять, целое сос-
тояние, если учесть, что сертификаты тогда шли один к семи. Всякие же
польские, арабские или индийские нагло прикидывались джинсами и годились
разве что для ленинских субботников. В тех, настоящих, - был запах сво-
боды, эти же пахли убожеством и нищетой.
О, как я ненавидел свою окраинную судьбу, сделавшую их для меня не-
доступными! Я был чужаком на Пушке, Трубе, Стрите - будто пораженный
проказой окраины, я не смел приблизиться к своим братьям по духу: у меня
не было джинсов, и волосы я не смел отрастить до такого состояния, чтобы
их можно было завязывать на затылке в косичку (мои волосы лишь прикрыва-
ли уши, я не переступал той грани - воротника школьной формы, - за кото-
рой стоял окончательный разрыв с обществом).
В глубине души я знал, что отверженность моя - плата за происхожде-
ние. Ценности окраины - хорошие отметки, какой-нибудь технический инсти-
тут, потом служба в пиджаке с чернильным пятном у нагрудного кармана,
брак с некрасивой девушкой из непьющей семьи, причесанные дети в выгла-
женных костюмчиках, читающие гостям стихи, толстые внуки с диатезными
щеками, чистенькая старость со звонками в обитую дерматином дверь поч-
тальонши, приносящей пенсию, наконец, похороны с венками от трудового
коллектива под фальшивую медь профсоюзного оркестра - преследовали меня
с угрюмой неотступностью. Даже если бы мне удалось проникнуть в мир Сис-
темы (чувствуешь - это "проникнуть" выдает незаконность моих притязаний)
и сам Сержант поделился бы со мной затяжкой марихуаны, а Солнце, перетя-
нув мне вену жгутом, ввел бы дозу марафета, я и тогда остался бы челове-
ком окраины. Как и герой моей любимой книги Холден Колфилд, я все равно
вернулся бы назад, домой - кто-то раз и навсегда отнял у меня право сво-
его пути. Помнишь, уже годы спустя оказалось, что убийца Джона Леннона
(вылетело вдруг из головы его имя) накануне рокового дня читал "Над про-
пастью во ржи". Он не был сумасшедшим. Он сделал это, чтобы уже никогда
не вернуться домой с той дороги, на которую позвал его Джон.
Я ненавидел и презирал себя.
Ненависть, презрение да еще одиночество - вот что такое любовь на ок-
раине. В каких-то старых домах, с облезлыми стенами и окнами настежь, из
темноты неведомых углов кошачьей зеленью вспыхивали твои глаза, и ты
поднималась мне навстречу с чужих подстилок, пропитанная чужим потом,
вся в отпечатках чужих пальцев и слюне чужих языков, но оттого еще более
желанная; ты покорно шла позади, доверчиво вручив мне теплую мягкую ла-
дошку, чтобы в гибельных и отчаянных ласках, когда рот полон крови, а
душа за ненадобностью получает увольнительную, слиться со мной в одно
целое - в страсти, от которой не родятся ублюдки окраин. Я катался по
полу, рычал, грыз спинку кровати, но воплотить тебя было выше моих сил;
опустошенный, выплевывая древесную труху, я затихал и, чувствуя, как хо-
лодеет семя, горько, по-детски заходясь всхлипами, плакал.
Не было у нас своей Гертруды Стайн, которая бы дала имя нашему поко-
лению.
Однажды отец появился весь прикинутый (не правда ли, точное словечко,
если человек пытается прикинуться кем-то другим): на нем были новые, ту-
поносые, с коричневыми подпалами ботинки, небрежно распахнутый простор-
ный плащ со свисающим на обе стороны поясом, открывавший вид на новый, в
мелкий розоватый рубчик, костюм, куда-то пропал его привычный мелкий ка-
шель, а в голосе появилось что-то разболтанное и покровительственное,
словно он доказал и мне, и матери свою чудовищную правоту; упиваясь рес-
пектабельностью, словно сам не с окраины, а вполне благородного проис-
хождения, и не спросив разрешения, он закурил сигарету с фильтром (преж-
де он курил "Приму"), посмотрел на часы (они тоже были новые, в толстом,
крупном корпусе), словно намекая на какие-то, отложенные ради нас важные
дела, и, обычно избегавший прямых взглядов, уводивший глаза в сторону,
нагловато принялся рассматривать мать, что, конечно, было нечестно; по-
колдовав с наборным замком, он расстегнул (кажется, я впервые тогда ус-
лышал, как называются эти аккуратные прямоугольные портфельчики) дипло-
мат и выложил на стол пакет с новыми джинсами - я сразу узнал лейбл "Су-
пер-Райфл", - а на них, небрежно спланировав, весомо шлепнулась битловс-
кая "сорокопятка" - на одной стороне "Get back", на другой моя любимая
"Don't let me down", что в переводе означает "Не причиняй мне боли",
вещь, которую я мог слушать на своей трехскоростной "Комете" с утра до
поздней ночи. Лицевые мышцы на этот раз подвели меня, и, конечно, приш-
лось подставить под поцелуй щеку, а мать вдруг засмеялась, спросила, кто
она, и отец, выпав из образа, уведя глаза в сторону, ответил, что ее зо-
вут Малгожатой (как? - удивленно переспросила мать), что она из Польши,
и вывалил еще целую кучу никому не нужных подробностей. Но я ему простил
сразу все и навсегда и тут же от него отрекся: отныне я был сыном цвет-
ка.
Тусовщик только созерцает и ничего не просит у этого мира.
1 2 3 4 5 6