она снова мне улыб-
нулась и так же, по воздуху, над головами толпы, переправила пачку, но
это ровным счетом ничего не значило: цветы просто растут, каждый сам по
себе, даже если их высадить в клумбу.
Когда я понял, что тебя здесь нет? Когда наблюдал за слегка сдвинутой
герлой со смешной, ступеньками обстриженной челкой над пухлым детским
лицом, сосредоточенно выдувавшей в толпу мыльные пузыри? Или когда заме-
тил, что ветер стих, а небо сделалось зеленым, и по нему пролегли длин-
ные узкие облака, похожие на острова в море? Или тому виной бесконечный,
рвущий нервы хендриксовский запил? - его, отматывая ленту назад, снова и
снова повторял уплывший на колесах мен с узким рябым лицом, одетый в
длинную безрукавку, скроенную из картофельного мешка и расшитую цветными
пацификами: вот что я тебе скажу, парень, раз за разом повторяла сумас-
шедшая гитара Хендрикса, белый ты или черный, не все ли равно, ты -
Адам, однажды изгнанный из рая, но ты вернешься туда, если пройдешь че-
рез этот огромный город; не слушай, парень, ничьих советов, забей пок-
репче кляп в паскудные глотки сирен, а на распутьях полагайся только на
свое сердце и помни, что стоит опоздать всего на одну секунду или сде-
лать каких-нибудь три лишних шага, ты, парень, потеряешь все: случай,
подготовленный судьбой, лопнет, как мыльный пузырь, выпущенный этой соп-
ливой герлой; и если я сказал тебе неправду, парень, - мне наплевать,
белый ты или черный, - клянусь, я разобью свою гитару об асфальт!
У Никитских ворот я съел, обливаясь соком, плод манго, а косточку,
похожую на глаз с ресницами, выбросил в урну.
Теперь я знал о тебе все: я знал про поджатые губы, красные сухие
глаза и отекшие от ожидания у окна варикозные ноги матери, когда ты
возвращалась во втором часу ночи домой, и про внезапный ожог пощечины на
располосованной уличным фонарем кухне; я знал про духоту ночей и неуто-
ленную муку тела, будившую фантазии, о которых некому рассказать, и про
сокровенные минуты стыда и радости, и про мгновенный жар, бросавшийся в
лицо при воспоминании о давешнем сне, когда крошащийся в рукав мелок
учителя глухо постукивал по исцарапанному глянцу школьной доски; я знал,
как завуч с бульдожьим лицом и мелкой завивкой, сквозь которую просвечи-
вала розовая младенческая кожа, требовала удлинить радикально подрезан-
ное коричневое школьное платье и запрещала появляться в школе в джинсах,
и как тебя выставляли с уроков обществоведения, заставляя смыть накра-
шенные, как у Моники Витти (помнишь фильм "Не промахнись, Асунта!"?)
глаза, и как, выйдя в пустынный школьный коридор, где тоскливо начинало
тянуть под ложечкой от хлористой вони туалетов и развешанных по стенам
стендов с жирными диаграммами, ты уже не возвращалась в класс, а, стрях-
нув с себя окраину одним изящно-брезгливым движением плеч, ехала оття-
нуться в Центр, потому что Центр - это праздник воров, наркоманов, педе-
растов, проституток, бывших знаменитостей, хиппи и таких, как ты и я, -
неприкаянных, выдумавших свою любовь из ненависти и одиночества.
Калининский кто-то обозвал вставной челюстью, а на языке тусовки он
был Калинкой. Мне нравился ветреный простор мощенных плиткой тротуаров;
мне нравилось разглядывать витрины без всякой мысли что-то купить - му-
ляжи колбас и сыров, подвешенные на нитках башмаки и плоские, будто рас-
катанные катком, брюки, восторженные манекены были лишь причудливой фан-
тазией, принадлежавшей всем и никому; мне нравилось, задрав голову, си-
деть на бетонном бортике тротуара - если долго смотреть на высотки, ста-
новилось заметным, как они покачиваются от ветра, как скользит и дышит в
их стеклах отраженное небо. Но надо было спешить, ведь ты была совсем
рядом, а табличка "МЕСТ НЕТ" могла стать непреодолимой преградой для
Адама с московской окраины.
Я не имел права на ошибку - как тот пресловутый сапер. Ты могла быть
только здесь, в этом полутемном зале, где смесь запахов дыма сигарет,
жареного мяса и вина, сдобренная потом танцующих, создавала особую, ни
на что не похожую атмосферу порока и похоти, где юные, в прыщиках, мут-
ноглазые, уплывшие в наркотическое далеко лица хиппи соседствовали с по-
битыми годами и алкоголем лицами торгашей и стукачей, где давно забытые
знаменитости пропивали худосочную ренту былой славы с мальчиками с под-
веденными глазами, где в кабинке туалета - были б деньги - можно было
получить порцию скоротечной любви, купить папиросу с гашишем или розовую
промокашку с ЛСД, где нож в кармане был уместней авторучки, где бацилла
триппера становилась причиной санитарных дней, - где было все, что от-
вергала окраина. Теперь там казино: рулетка, кости, блэк-джек, девуш-
ки-крупье в пионерской форме - светлый верх, темный низ - меняют фишки
на доллары, а тогда за рубль девяносто можно было взять коньячный "Огни
Москвы" или за два тридцать шесть "Шампань-Коблер" и целый вечер, мед-
ленно потягивая через соломинку, молчать, уставясь в одну точку. Ты, ко-
нечно, сразу поняла, речь - о "Метелице". Впрочем, я думаю, ты тоже на-
зывала ее "Метлой".
Я сидел у стойки на высоком табурете, обитом красной клеенкой, пытав-
шейся прикинуться кожей, спиной к залу и, потягивая коктейль, наблюдал
из-под приспущенных век за барменом, который - что бы ты думала, делал?
- правильно, как и положено бармену, протирал полотенцем бокалы; сквозь
гул голосов, грохот музыки (усилители тогда были ужасны, басы дребезжа-
ли), визг танцующих все отчетливей, все громче звучала висевшая под сви-
тером "сорокопятка":
1 2 3 4 5 6