"Надо же хлопотать".
И каждый день с первым трамваем опять и опять к тюремным воротам, потом - в
очередь к тюремному справочному окну. Так тянулось около десяти месяцев.
Наконец разрешили передачу. Мама прибежала домой, чтобы кое-что собрать и
отнести. Казалось, что-то сдвинулось к лучшему. Ведь мы еще ничего не
понимали. Счастьем была расписочка: "Получил, Зубчанинов".
Но через две недели на темной, пахнущей карболкой стене появился длинный
список. Вокруг столпились женщины, кто-то вскрикнул. Мама протолкалась,
стала своими близорукими глазами разбираться. Шли фамилии, и за ними- "к
расстрелу с заменой 10 годами заключения", опять - "к расстрелу с заменой" и
опять... И вдруг: "Зубчанинов В. М.- к расстрелу с заменой 10 годами
заключения".
Мама с трудом дошла до дома и, бросившись на постель, зарыдала. Это был
взрыв накопившегося перенапряжения. Я единственный раз видел, как рыдает моя
мать. Потом она заболела. Она утверждала, что у нее ничего не болит, но
целыми днями лежала с широко открытыми глазами. Ничего не ела. По ночам мы
видели, что она сидит в столовой, подперев голову руками, и не спит. Ее
постоянная, несдерживаемая раздражительность, всегда приписывавшаяся
свойственной ей нервности, сменилась полным безразличием ко всему, что
происходило вокруг. Я нашел опытного невропатолога, который установил острую
форму истерии. Стали давать лекарства, уговаривать хотя бы понемножку
кушать, заставляли принимать снотворное. Жизнь, хотя и медленно, стала
возвращаться к ней.
Я в то время работал экономистом по разработке генеральных перспектив
развития льняной промышленности. После ареста отца меня начали сторониться,
хотели вычистить, но пришла директива - молодежь не только не трогать, а
противопоставлять ее прежним специалистам, опираться на нее и выдвигать.
Меня перестали бояться.
К концу лета стало известно, что все арестованные были вредителями. Мой
начальник собрал "перспективников", в том числе и меня, и рассказал, что
арестованные в своем вредительстве сознались, дали показания, в чем оно
заключалось и какими мерами осуществлялось. Теперь ставилась задача
разработать планы ликвидации последствий вредительства.
Мне дали копию показаний одного из бывших руководителей льняной
промышленности Александра Александровича Нольде. Я знал его раньше. Это был
умный, образованный, ироничный человек. Но его показания были выдержаны в
трафаретно-газетном стиле. Было очевидно, что они писались под диктовку.
Надо сказать, что в мировом хозяйстве льняная промышленность тогда
вытеснялась более выгодными отраслями текстильного производства - джутовой и
хлопчатобумажной. Но в Советском Союзе своего джута не было, а хлопка не
хватало. Поэтому предпринимались большие усилия для развития льняной
промышленности. Нольде все это знал, но, вынужденный признаться во
вредительстве, он, очевидно, решил, что, пожалуй, наиболее правдоподобной
версией будут действия по развитию невыгодной льняной промышленности. Он
писал, что, вступив в сговор с бывшими хозяевами, он изо всех сил старался
тормозить строительство джутовых фабрик и вкладывать деньги в убыточные
льняные фабрики. На эти деньги согласно его расчетам можно было бы построить
много прибыльных джутовых фабрик, так что народное хозяйство оказалось в
убытке. В заключение опять-таки в стиле газетного клише он раскаивался в
своих действиях, заявлял, что шел на них, будучи связан со старым миром, и
обещал порвать с ним и посвятить остаток жизни служению народа.
Я взорвался. Побежал к начальству и с молодой горячностью заявил, что уж
если было вредительство, то оно заключается в этих раскаяниях. Ведь если бы
строили джутовые фабрики, то стране пришлось бы покупать сырье за границей и
ее зависимость от капиталистического мира оказалась бы еще большей, чем до
революции.
Через месяц мне опять дали показания того же Нольде, но в новой редакции.
Начиналось оно теми же раскаяниями, но затем шло описание вредительства,
которое теперь заключалось уже в том, что по сговору с бывшими хозяевами
вкладывались деньги в джутовую промышленность, создавалась зависимость от
импорта, а развитие льняной промышленности, у которой была сырьевая база,
задерживалось. В заключение осознавалась тяжесть преступления и т. д. Все
было понятно. Но от того, что ложь была очевидной, дело не менялось.
Вдруг нашу знакомую Ольгу Владимировну Ливанову вызвали в ГПУ. Ее провели к
Наседкину, старшему следователю по делу текстильщиков. Потом я в
подробностях узнал биографию этого человека. Это был сын протоиерея. В
гимназии он учился легко, хорошо пел, отличался приветливым и покладистым
нравом и всем нравился. Но в 14 лет понял, что с его поповским
происхождением все дороги для него закрыты. Это было в 1920 году. Он сбежал
и, как беспризорник, пристал к чекистской воинской части, которая
прочесывала Крым. Став воспитанником полка, он быстро превратился во
всеобщего любимца - был запевалой, рассказчиком и жадно хватался за самые
рискованные поручения, стремясь во что бы то ни стало выделиться. Он ходил в
отчаянные засады, учился выслеживать, узнавать то, чего узнать никто не мог,
и не гнушался ничем. Когда потребовалось расстрелять двух дезертиров, а
назначенные для этого солдаты заколебались, он вызвался один исполнить
приговор. Пошел и застрелил парней.
Теперь в качестве старшего следователя он тоже хотел делать что-нибудь
такое, что другие не могли. Заставлять подследственных сознаваться было дело
нехитрым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13