Изображение ее понемногу стало приближаться. Удивительно чистые и нежные звуки заполнили вдруг комнату. Они то стремительно взлетали вверх, то рассыпались соловьиной трелью, то после самых замысловатых переливов долго трепетали в воздухе, словно вот-вот готовы были оборваться и неожиданно снова переходили в мелодию.
– Айша! – одновременно воскликнули Наркес и Шолпан и припали к экрану. Это был казахский соловей, великая певица Айша Метенова. Редкая красота ее невольно привлекала к себе внимание. И пела она песню «Соловей». Голос ее трепетал на недоступных высотах, стремительно падал вниз и снова с величайшей виртуозностью и быстротой ликовал в сложнейших перепадах и переливах мелодии, словно певица упивалась могуществом своего уникального искусства. В последний раз голос ее рассыпался чарующей соловьиной трелью, взлетел с молниеносной быстротой вверх и, дрожа на высоких нотах, замер. В наступившей тишине взорвалась буря аплодисментов. Потрясенные, Наркес и Шолпан долго не могли ничего произнести. Сюда, в далекий Стокгольм, Родина и казахский народ посылали весть о себе и словно поздравляли их своей пламенной песней. На глазах у Шолпан блестели слезы. Было видно, что она вот-вот готова заплакать. Беззвучно что-то шептал и Наркес, чувствуя огромный комок, подступивший к горлу. Когда аплодисменты стали понемногу утихать, на сцену вышел конферансье и торжественно объявил:
– Народный артист СССР Юстас Банионис исполнит песню «Высокое небо над нами!».
Зал снова зааплодировал. Супруги радостно переглянулись.
По всем центральным каналам радио и телевидения Москва передавала концерт заслуженных мастеров искусств всех республик. До поздней ночи слушали Наркес и Шолпан в их исполнении песни Родины. Когда концерт окончился, острое чувство тоски по Родине охватило их. Чувство это появилось внезапно, оно летело к ним на незримых крыльях мелодий родной земли, затем, многократно усиленное ими, стало довлеть над ними. И точно так же, как пожилая Шаглан-апа, выросшая на берегу озера Саралжин, часто пела песню «Белый Яик» и всю жизнь тосковала по родной земле, точно так же ее дети, выросшие и повидавшие другие страны, тосковали сейчас по великой и необъятной своей Родине. Супруги долго сидели молча. Наконец Наркес прервал молчание.
– Я думаю, – тихо и раздумчиво, словно самому себе, произнес он, – что дома у себя мы не всегда задумываемся о том, чем является для нас Родина. За будничными делами и заботами, при виде отдельных крохотных недостатков, от нашей собственной близорукости не всегда полностью осознаем мы это великое священное чувство. И только за рубежом начинаешь понимать, чем является для тебя Родина… – Наркес замолчал и через некоторое время снова проникновенно продолжал: – Придут еще бесчисленные поколения, будут среди них самые разные люди, разные по интеллекту, образованию, жизненным и другим воззрениям, но вечно великой будет Родина…
…Знаешь, никто и никогда не сможет сказать об этом лучше, чем Тургенев: «Родина без каждого из нас обойтись может, но каждый из нас не может без Родины обойтись». Удивительно сказано, не правда ли?
Шолпан молча глотала слезы.
Супруги сейчас думали только об одном – о скором возвращении домой.
В эту ночь не спалось…
23
Б день отлета Алимановы снова встретились с президентом Шведской Академии наук, со многими шведскими учеными.
После не очень долгой беседы, сердечно попрощавшись со шведскими товарищами и поблагодарив их за радушие и гостеприимство, супруги приехали в отель и через полтора часа выехали в аэропорт. В аэропорту их уже ждала группа шведских ученых, которые пришли проводить Алиманова.
Через полчаса, в последний раз простившись с шведскими коллегами, супруги поднялись на борт гигантского серебристого лайнера, курсирующего на линии Стокгольм – Алма-Ата. Девушка-стюардесса на родном шведском и чистом русском языках объявила о начале полета. Через несколько минут город под крылом самолета стал стремительно уменьшаться и вскоре исчез совсем.
Откинувшись на спинку мягкого кресла в салоне лайнера международного класса, Наркес задумался о самом близком, самом сокровенном.
Уже три месяца как он не видел Динару. Как страшно, до боли он хочет видеть ее, Динару, его… Динару.
Он уже не может этого выдержать. Со всей страстностью своей незаурядной и необузданной натуры он стремился к счастью, к такому, Как он понимал его. Всю жизнь он стремился к совершенно невозможным целям и вещам. Он и сам не мог понять, было ли это свойство непомерно разросшимся в силу его интеллекта или чем-то другим. Долгие годы он неистребимо стремился к идеальному счастью и всегда боялся признаться себе в этом, и тем более скрывал от других. Это было самым слабым и самым уязвимым местом его натуры, наделенной патологической волей и фанатическим трудолюбием – О, как он хотел быть счастливым! И чем больше с годами ускользала возможность большого семейного счастья, тем отчаяннее и безрассуднее он стремился к нему. Это было глупо и противоречило всем доводам разума, но это было и неподвластно рассудку. Иногда у него бывали моменты, когда, оставшись наедине, он хотел кричать от боли, так сильно он хотел любить и быть любимым. Это был уже даже не зов, а крик души. Голод сердца принимал угрожающие размеры. Его избирательность в любви была причиной многих его тайных мук и страданий. Ничто из бездны познанного им, даже мысли и глубочайшие нравственные принципы любимого его Сократа, – ничто на свете не могло противостоять сейчас отчаянному зову его сердца и зову его любви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96