Все районные руководители – мужчины и даже отдельные женщины – числились в ней кто офицером, а кто и просто рядовым запаса. Теперь, если бравому отставнику, к примеру, желательно было отовариться осетровым балыком или черной икрой, он, не суетясь понапрасну, посылал директору соответствующей торговой точки повестку, в которой тому предписывалось в кратчайший срок выбыть на трехмесячные курсы химиков-дозиметристов в Оренбургскую область. Повестка, естественно, пропадала втуне, зато вожделенный продукт незамедлительно обнаруживался в холодильнике бывшего дворового хулигана, даже не подозревавшего, что все его счастье проистекает от нескольких молодецких ударов ногой, некогда нанесенных по рыжему игрушечному зверьку непонятно какой породы.

ГЛАВА 2. РАЗБИТЫЕ ИЛЛЮЗИИ

Однако это были еще цветочки. Ягодки созрели попозже, среди зимы. К тому времени Костя уже сознавал, что одним из непременных и весьма немаловажных атрибутов окружающего мира, наравне с родителями и вечными стихиями, является некая усатая личность, несомненно, более близкая к небожителям, чем к роду человеческому (гипотезу о существовании высших сил ему уже успела ввести в уши набожная квартирная хозяйка тетя Маша).
Изображения усача красовались повсюду, начиная от привокзального буфета, в котором папа пил пиво, а сына угощал напитком «Крем-сода», кончая тесным кабинетиком в больнице, где Костю ничем не угощали, но зато пребольно кололи иголками в попку. О нем дни напролет вещала картонная тарелка громкоговорителя, его показывали в кино, по воскресеньям мама старательно переписывала его книжки в папину общую тетрадь (сам папа брал в руки перо, только расписываясь в какой-нибудь ведомости), гости по праздникам, выпив и закусив, пели песни тоже о нем. Усача в этой жизни было очень много в отличие от других приятных вещей, а именно: игрушек, «Крем-соды» и леденцов.
Ясность в их отношения внес случай. Несмотря на то что мама всегда тщательно проверяла газеты, предназначенные для использования в нужнике (не до пипифакса было тогда народу-победителю) и вырезала из них драгоценные портреты, Костя все же как-то умудрился таким портретом подтереться. Да ладно, если бы всем сразу, а не одной только его половиной. Другую половинку, изображавшую молодецкая грудь, украшенную двумя рядами орденов и маршальской звездой под кадыком (выше звезды ничего не сохранилось, даже усов, но ошибки быть не могло – такая грудь имелась одна на всю страну), тетя Маша предъявила Костиной маме. Стукачкой, кстати, она не была и поступила так из самых лучших побуждений. Костя немедленно получил выволочку, хотя обычно его в семье никто пальцем не трогал. Дальнейшее разбирательство было отложено до возвращения папочки.
Вечернее чтение сказок на сей раз заменила лекция о значении усача для всего прогрессивного человечества, о его роли в освобождении трудящихся от ига угнетателей и о любви к нему рабочих, колхозников, красноармейцев, чекистов, негров и, конечно, детей. Говорила в основном мама, а папа, выпивший чуть больше обычного, лишь изредка вставлял отдельные реплики, но зато в заключение по собственной инициативе спел песню, которая нравилась Косте и раньше. Называлась она «Марш артиллеристов».
Рассказывать мама умела, и слова ее, надо отметить, пали на благодатную почву чистой детской души. Костя внимал с тихим восторгом. Услышанное им было куда занятней, чем истории о Буратино, бароне Мюнхгаузене, Красной Шапочке и докторе Айболите.
Ночью, когда все заснули, он встал, зажег на кухне свет, подождал, пока тараканы уберутся с табуретки, сел перед забранным в рамку портретом, с некоторых пор повсеместно заменившим иконы, и долго всматривался в ястребиный профиль величайшего мастера крутых исторических поворотов и смелых революционных решений. Затем он поцеловал усача в щеку и тихо спел: «И сотни тысяч батарей за слезы наших матерей…»
С тех пор жизнь Кости обрела новый смысл. Даже верная Чита оказалась заброшенной. Теперь у него появился друг, разговаривать с которым было куда интереснее, чем с любой игрушкой. Каждый день он узнавал о своем кумире что-нибудь новенькое. Благодаря ему он научился выговаривать необыкновенные слова «генералиссимус» и «стратег». Но, главное, теперь Костя был искренне уверен: случись какая-нибудь беда, за него заступится уже не пьяненький дядя Боря, вечно теряющий свои костыли, и даже не папа, которого самого частенько обижала мама, а величайший специалист в теории и практике военного искусства.
В ту пору бедный Костя еще не ведал о своем редком и, прямо скажем, несуразном даре – губить все любимое и лелеять все ненавистное. И кто знает, не вспыхни внезапно в его сердце столь неистовая приязнь к организатору и вдохновителю всех побед, тот успел бы выполнить все свои планы: завершить пятую пятилетку, осушить Колхидскую низменность, окончательно перестроить пролетарскую столицу, расстрелять очередную партию чересчур зажившихся соратников, прорыть туннель под Татарским проливом, расширить пределы Советского государства вплоть до Адриатики, депортировать украинцев на Чукотку, а чукчей вместе с евреями на Северный полюс – недаром же смелый Папанин уже проводил там рекогносцировку.
Однажды утром, едва проснувшись. Костя сразу ощутил беду, осязаемо присутствующую рядом. Что-то изменилось, пока он спал, и изменилось в плохую сторону. Из репродуктора лилась томительно-тоскливая мелодия, от которой к горлу подкатывал комок, а на глазах выступали слезы. За стенкой рыдала мать, а отец неуклюже пытался успокоить ее:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19