И все это искренне, не натянуто, как бывает. Все это как само собой разумеющееся, а не как «за что же, не тая греха, кукушка хвалит петуха». Все это светло и чисто, все…
Стук в дверь оборвал поток теплых слов, чистых чувств и светлых мыслей. Гости чуть притихли. Чингиз распахнул дверь.
— Здравствуй, Чингиз-художник! — Сосед переминался с ноги на ногу. — Не будет ли у тебя немного соли?
— Будет, — улыбнулся Чингиз. — Для тебя хоть мешок. У меня сегодня гости, проходи, садись за стол.
— Нет, мне только соли чуть. Я не хочу стеснять твоих гостей. Я лучше в другой раз.
— Проходи, проходи, ты никого не стеснишь, если будешь вести себя как человек. Другого такого раза не будет.
Сосед поддался уговорам и шагнул через порог. Пустые столы, уставленные вином и снедью, встретили его. Да ветерок, что сквозил из распахнутых настежь окон.
— Где же твои гости, Чингиз? — удивился сосед.
— Вот они, смотри. И какие гости! Вон Вильям Шекспир, вот Омар Хайям, Гоген, Ван Гог, Бетховен, Чайковский. И еще…
— Извини, Чингиз, — пододвигаясь к дверям, произнес сосед. — Я лучше в другой раз загляну.
И он ушел, но Чингиз не успел этому огорчиться.
— Чингиз, выпей с нами!
— Чингиз, я хотел сказать тебе…
— Чингиз…
А под утро, когда гости разошлись, Чингиз сел у окна, поставил на этюдник холст и принялся писать. Картину, творение, песню гор. Песню о великих людях, что умеют думать, чувствовать, смотреть, видеть, слушать, слышать, грустить и радоваться. Он надеялся, все еще надеялся, что сможет и сам хоть кого-то научить этому.

Краски
Они безупречно чувствовали цвет. Они различали цвет небесной лазури ясным солнечным днем и цвет спокойной прозрачной морской воды. Они понимали разницу между цветом облака, подсвеченного солнцем на рассвете, и тем же облаком на закате. Они жили, постигая окружающий мир со всеми его мельчайшими оттенками, полутонами. Они жили…
Это было давно. Очень давно. На заре человечества.
Они потеряли то, что так долго выискивали, вбирали по крупицам. Только самые утонченные из них еще различали малую часть тех красок, хоть и называли иначе. Кобальт, охра, индиго, умбра… Забавные названия. Еще забавнее звучали сочетания вроде «желто-зеленая», «нейтрально-черная». Куда девалась та поэтика, что звучала в цвете мокрой спелой вишни?
Они с грехом пополам различали цвета радуги. И то со шпаргалкой. Каждый охотник желает знать, где сидит фазан. Потом и голубой смешался с синим. Какая разница, все равно ведь синее. И детям они своим это вбивали с рождения. Хотя дети чувствовали лучше:
— Мам, а это какой цвет?
— Желтый.
— А этот?
— Желтый.
— Но ведь они же разные!
— Не мешай со своей чепухой. Желтый — он и есть желтый.
Желтый значит желтый.
Потом краски как-то вдруг вовсе потеряли свои названия. А-17, В-35, С-814 — все, что осталось. Красок стало меньше? Нет. Больше? Тоже нет. Их осталось столько же. Просто люди перестали их различать. А коды В-148 да С-54 очень тонко чувствовал компьютер. Что поделать — программа такая.
Потом было всего три краски.
Красно-оранжевый, черный и серый.
Огненный столб…
Черная вздыбленная земля…
Серая радиоактивная пыль…
Они безупречно чувствовали цвет. Они различали цвет небесной лазури ясным солнечным днем и цвет спокойной прозрачной морской воды. Они понимали разницу между цветом облака, подсвеченного солнцем на рассвете, и тем же облаком на закате. Они снова начинали жить, постигать окружающий мир со всеми его мельчайшими оттенками, полутонами. Они жили…
Это будет давно. Это было не скоро. Это бывает иногда.

Утро
Солнце, сладко потягиваясь, выскользало из-за горизонта. Рассвет ударил в окна, буйством красок растекся по небу. Безумно счастливый щебет птиц не давал спокойно спать.
Глаза приоткрылись. Он потянулся и зевнул с неприятным скрипом. Спать уже не хотелось, он быстро пришел в себя после ночи, снова стал подтянутым, строгим, деловым:
— Доброе утро! — голос звучал деловито.
— Утро доброе, — отозвался другой голос откуда-то сбоку. Был он мягкий, пастельный. — И зачем столько официоза, уважаемый. Утро и впрямь чудесное.
— Превосходное утро, — проскрипел старческий голос. Старик лежал в стороне. Он уже не поднимался. Рядом с ним вскочили два мальчишки, загалдели весело:
— Что в нем такого? Утро как утро.
— Сколько их уже было, а сколько еще будет.
— Чему тут радоваться?
— Вам еще расти и расти, — отмахнулся старик. — А потом жить. Долго. У вас вся жизнь впереди, а я… Когда ты уже склоняешься к могиле, то начинаешь радоваться тому, чего не замечал раньше. Хотя не у всех так, некоторые начинают брюзжать и вспоминать, как было хорошо раньше и как все паршиво теперь. Вот чего я вам к старости не рекомендую, так это брюзжания.
* * *
Она стояла у окна, он тихо подошел сзади, обнял, поцеловал обнаженное плечо.
— С добрым утром, любимая.
— Здравствуй, котик, — весело откликнулась она. — Посмотри, какой рассвет. И дома .
— Да, красиво.
— Слушай, а ты никогда не задумывался, что дома… они как мы. Смотри, вон та новостройка. Высокий, в строгом деловом костюме. Всегда такой солидный. А рядом многоэтажка в пастельных тонах. Мягкая, домашняя, ласковая. Может, это его жена?
— Тогда вон те два, — его палец ткнулся в два строящихся дома, что стояли рядом друг с другом. Над ними, словно кормилица, горбатился башенный кран. — Это их дети. А какую роль определим хрущевской пятиэтажке?
Она поглядела на разлегшуюся далеко внизу хрущевку, сердце сжалось:
— Это старик, добрый, жизнерадостный старик. У него все позади, а он радуется рассвету, как ребенок.
— С чего это ты взяла?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59