— и Абрам Дмитриевич отправился на очередную отсидку в места не столь отдаленные теперь уже на четыре года.
Когда Галушкин вышел на свободу, времена и ОВИР стали более лояльными к гражданам, и Абрам Дмитриевич эмигрировал в Израиль на воссоединение с горячо любимой, но — увы! — несуществующей тетушкой. Правда, по дороге он немного заблудился, обосновавшись вначале в Вене, где благополучно развелся с женой, а потом перебрался во Францию и даже вступил в Иностранный легион. О службе в этом легионе Абрам Дмитриевич распространяться не любил и покинул его через три года, едва только закончился контракт. После этого он некоторое время подвизался в мелких брокерских конторах на Брайтон-Бич, потом наконец зов далекой Родины все-таки донесся до него, и спустя шесть лет после эмиграции Абрам Дмитриевич (Даянович) Галушкин (Эпштейн) высадился с теплохода в порту Хайфа и оформил израильское подданство.
Вначале он некоторое время работал в одном из кибуцев (нечто вроде израильских колхозов, но с более справедливой, нежели в Союзе, оплатой труда), однако быстро понял, что эта работа не для него. Абрам Даянович подался в армию, но платили там сущие гроши, а убить могли запросто. Тут ему на глаза попались воспоминания Визенталя, и Эпштейн (бывший Галушкин) замер от восторга: это было как раз то, чего ему хотелось всю жизнь. А хотелось ему (видимо, сказывалась кровь предков по отцовской линии) скакать на лихом жеребце, рубить шашкой в капусту французов и вообще быть искателем увлекательных приключений, только чтобы они были не особенно опасны для жизни. (Скорее всего в осторожности желаний сказывалась кровь мамы.)
Сейчас, мчась по бетонному шоссе и держа на коленях закутанную в мешок голову Мартина Бормана, Абрам испытывал жуткий и сладкий восторг. Потраченные на латино-американского надзирателя шекели стоили того. Слава, слава! — он уже ел ее живьем, полной ложкой Абрам ее черпал.
Что там Визенталь, подумаешь, Эйхмана прихватил и в Израиль доставил! Борман был куда круче. Эпштейн представлял себе обложки цветных иллюстрированных журналов, на которых красовалось его лицо.
— Сделали! — сказал он. — Мы сделали это, парни! Микроавтобус остановился в портовом тупичке, забитом ржавыми металлоконструкциями и старыми ящиками из-под грузов. Абрам Эпштейн торопливо развязал веревку и сдернул с головы пленника мешок. Некоторое время охотники за нацистскими преступниками ошарашенно разглядывали морщащегося от яркого света Русского.
Абрам испытал шок и разочарование. Такое разочарование мог бы испытать, например, Винни-Пух, обнаружив в горшочке вместо меда… как бы это помягче выразиться?..
— А где же Борман? — удивленно спросил Эпштейна самый младший член команды. — Это не Борман!
— Сам вижу, — хмуро сказал Абрам, неприязненно разглядывая Русского.
— В таком случае, — сказал молодой, — позвольте спросить, где же наши шекели?
Об этом было лучше не спрашивать. Денег было жалко до слез, но еще пронзительней было сожаление о выпорхнувшей из рук славе и портретах в иллюстрированных журналах.
— Ты кто? — резко спросил Эпштейн.
Пленник молчал. Он явно все еще не мог прийти в себя.
— Я знаю, — внезапно сказал еще один коммандос, до этого молчаливо сидящий на заднем сиденье. — Русской Илья Константинович, предприниматель из России, окончил Плехановский экономический институт, в настоящее время турист.
Илья Константинович повернулся к говорящему. Все правильно, кто бы еще из граждан Израиля сумел его опознать?
С заднего сиденья микроавтобуса на нашего героя сквозь толстые линзы очков смотрел его однокашник по институту Витек Броверман, с которым он не так давно расстался в гробнице египетских фараонов.Броверман нехорошо усмехнулся. Так нехорошо, что Илья Константинович не на шутку испугался, думая, что другу Витюле стало наконец известно, кто его подставил в свое время с водкой «Каганович». Но Броверман рассеял его опасения.
— Гад ты, Илюшка, — сказал он. — Что ж ты меня бросил в гробнице, скотина? Я проснулся, смотрю — стены кругом. Ну, думаю, замуровали, гады! А там еще какого-то араба прихлопнули, меня мусора египетские тягать начали, я ведь из-за этого араба три дня в кутузке блох кормил.
Похитители устало и разочарованно стаскивали матерчатые черные маски.
— На своего, значит, нарвались, — заключил Эпштейн. Он порылся в черной кожаной сумке и достал из нее бутылку пресловутого «Кагановича». — Ну давай, Илья, махнем, как говорится, за знакомство. Ума не приложу, что мне с тобой делать?!
Глава 27
Оставив своих террористов в микроавтобусе охранять похищенного, Эпштейн отправился в город. Он не сомневался, что шум из-за похищения знаменитого нациста уже поднялся. Наверное, все газеты уже стоят на ушах, журналисты землю роют, не дай Бог какой-нибудь усердный придурок из журналистской братии наткнется на микроавтобус в тупичке, тогда вообще не оправдаться…
Честно говоря, Эпштейн даже не представлял, что ему теперь делать. Выкупленный за кровные шекели нацистский преступник оказался российским бизнесменом. Эпштейн знал своих бывших сограждан и справедливо полагал, что грань между российским предпринимателем и нацистским негодяем не слишком велика. Пожалуй, даже не особенно заметна. Тем не менее захват российского предпринимателя славы ему не сулил. Точнее даже было сказать, что определенную славу этот захват Эпштейну все-таки сулил, но слава эта была совсем не такой, о которой мечталось Эпштейну.
Самым простым было бы вернуть предпринимателя в тюремную камеру. Но Эпштейн отлично представлял, с какими трудностями при этом придется столкнуться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61