Скорее всего, он просто подержит его немного взаперти, пока тот не одумается.
— Но почему шут отказался говорить?
— Ну, поскольку он не говорит, мы не можем этого узнать. Я думала, что нет ничего более раздражающего, чем его рифмоплетство, но оказалось, что молчание тревожит еще более. Я лишь надеюсь, что он образумится раньше, чем мой муж окончательно потеряет терпение. Хотя какой здравый смысл может быть у шута?
— А что, если это не его вина? Если что-то еще заставило его замолчать? Ведь нельзя же винить человека за то, что он не может сделать!
Изабелла внимательно наблюдала за ней с весьма странным выражением в спокойных карих глазах.
— Мне кажется, ты слишком беспокоишься об этом шуте, детка. Я думала, ты находишь его таким же надоедливым, как и все мы. Хотя он, без сомнения, очень красив, если не обращать внимания на его глупые рифмы и нелепую одежду. Только я не думала, что ты замечаешь такие вещи.
— Но он ведь тоже создание божье, а потому заслуживает нашего милосердия, — возразила Джулиана.
Ее мать улыбнулась.
— У тебя очень нежная душа, девочка.
«У меня грешная, злая, недостойная душа воровки», — с горечью подумала Джулиана.
Она, пожалуй, заслуживала той ужасной судьбы, которая ожидала ее будущей весной. Единственное, что она могла бы сделать прямо сейчас, это поправить зло прежде, чем лорд Хью потеряет остатки своего и так далеко не ангельского терпения. Мастер Николас пережил жестокую порку с удивительным мужеством, однако после еще одной такой же ему попросту не выжить. Конечно, Джулиана хотела, чтобы он замолчал, она даже просила святую Евгелину об этом; и она хотела, чтобы он уехал. Но она вовсе не хотела, чтобы он страдал от боли.
— Я должна кое-кого увидеть, — сказала она поспешно, отворачиваясь от матери и направляясь к двери.
— Но ты ведь еще не поела. И потом, ты собиралась помочь мне прибрать часовню Святой Девы.
Джулиана почувствовала еще один укол вины.
— Мы можем сделать это позже, мама.
Она уже была почти у двери, когда голос матери остановил ее.
— Может быть, тебе стоит прежде одеться? Не пойдешь же ты гулять по замку в одной ночной рубашке? Я позову служанок, они помогут тебе…
— Не надо!
Джулиана поспешно натянула через голову платье и сунула ноги в кожаные туфли. Затем подобрала волосы, свободно рассыпанные по плечам, и скрутила на затылке в пучок, прежде чем накинуть на голову покрывало. Джулиана не стала тратить время на более тщательный туалет — она не могла терять ни минуты — и мгновением позже так поспешно выходила в дверь, что покрывало и полы платья летели за ней, словно крылья.
Изабелла осталась одна в своих бывших покоях, с задумчивым, несколько озадаченным выражением на обычно спокойном, нежном лице.
Итак, ее дочь испытывает чувства к шуту. Как похоже на ее упрямого ребенка — влюбиться в абсолютно не подходящего ей человека, так же далекого от нее, как крестьянин или король, когда ее собираются выдать замуж пусть за незнакомца, но из ее же сословия.
Конечно, девочка даже не подозревает о том, что делается в ее сердце. Ее дочь почти так же эмоционально нетронута, как в тот день, когда ее вырвали у матери из рук. Тогда у Изабеллы не было никакой надежды остановить своего мужа, уговорить его не отнимать у нее единственное выжившее дитя. Но если бы она только знала, что Виктор Монкриф оставит ее девочку с незаживающими ранами в душе и с непробужденными чувствами, она, может быть…
Но Изабелла знала, что все равно ничего не смогла бы сделать. Она помнила, как просила, молила, спорила, доказывала… муж был непоколебим, ничто не могло его тронуть. Он убедил себя, что жена не сможет родить здорового ребенка, пока рядом с ней находится ее первенец, к тому же Виктор Монкриф очень хорошо заплатил за свою юную невесту.
И вот теперь Джулиана стала взрослой женщиной, которая знала о богатстве чувств и радостях любви не больше, чем суровый аббат ордена Святой Евгелины. И что еще хуже — она, кажется, влюбилась в королевского шута! А это делало ситуацию просто непредсказуемой.
Разумеется, она никогда не признается в этом даже самой себе. Если Изабелла заговорит об этом, Джулиана все будет отрицать, причем полностью уверенная в своей правоте. Но Изабелла знала людей, и ей было знакомо это потерянное, тоскливое выражение, которое появилось на лице ее дочери. Она опять оказалась в ловушке, влюбившись в самого неподходящего человека на свете, и снова все выглядело так, как будто Изабелла ничем не могла помочь ей.
Но она не собиралась сдаваться, не попытавшись спасти свою дочь. В этом шуте было что-то очень странное, что-то не вполне правильное. Глупо, конечно, говорить о странностях шута, когда в этом и заключается его сущность — быть не похожим на других. Однако что-то в мастере Николасе, в его стишках, шутках и песенках не укладывалось в обычный ряд. Как и большинство шутов, он говорил грубые, откровенные вещи, не сдерживая языка, но Изабелла чувствовала, что в отличие от других Николас знал совершенно точно, что он говорит, зачем и с какой целью.
По правде говоря, она не слишком часто встречалась с людьми его сорта, и большинство тех, кого она видела, были весьма странными созданиями с явными физическими или психическими уродствами. При этом они обладали либо излишне острым умом, либо вообще никаким. Николас Стрэнджфеллоу явно относился к первой категории. К тому же и лицом и фигурой он был очень привлекателен — если бы хоть на мгновение перестал двигаться и позволил себя рассмотреть.
Он был высоким, пластичным, за его почти кошачьей грацией явно чувствовалась сила, хотя он, видимо, старался это скрыть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93