Мне уже давно надоела эта история, и, равнодушно глотая вино, не чувствуя вкуса, я мечтала наконец заснуть и забыть про случившееся. Все равно ничего не получится, думала я, из психбольницы этого урода скоро выпустят. Хорошо, если, напуганный, он уедет к себе в область и поищет в газетах другой объект вложения чувств. А если продолжит доставать меня? Нет, лучше не думать. Меня не развеселил даже искрометный, в красках, пересказ Мигулько истории про то, как в закуток за дежурной частью пришел прокурор. Поскольку свидетелями этого были только наши опера и Горчаков, для остальных присутствующих историю повторяли на «бис» трижды, и каждый раз эти великовозрастные балбесы ржали громче прежнего.
Их почему-то очень веселило упоминание про неловкое положение, в котором я оказалась по их же собственной вине, и они резвились, в лицах показывая, как все было.
Пообщавшись с задержанным, прокурор заторопился домой, но решил все-таки попрощаться с подчиненными, то есть со мной и Горчаковым. Кто-то из дежурки любезно навел его на наше убежище, и в тот момент, когда мы обсуждали возможную психологическую травму задержанного, наш прокурор резко распахнул дверь комнаты отдыха.
Правда, хоть он и не постучал, но перед тем, как распахнуть дверь, громко спросил:
— Мария Сергеевна, вы здесь?
Я, растерявшись, что-то пискнула в ответ, и от растерянности спрятала полный красного вина стакан который так и держала в руке, практически не отпив из него, под шаткий столик. Меня, скорее всего, сбили с панталыку действия Мигулько, который молниеносно убрал куда-то початую бутылку, в то время как Гайворонский подложил под себя на кушетку бутылку водки и принял изящную позу конокрада, посаженного на кол, а Горчаков сунул в карман пробку от винной бутылки, и на столе осталась только коробка конфет в окружении бумажных розочек. Очень куртуазно.
Собственно, не было ничего смертельного в том, что я после окончания рабочего дня выпью стакан вина; нехорошо, конечно, что это происходило в РУВД, в компании оперативников, но, повторяю, не смертельно, и кроме того, сегодня меня можно было понять.
Но мужики со своей суетой по заметанию следов распития заморочили мне голову. И я застыла в вымученной позе, представ пред очи начальника непринужденно сидящей на топчане, одна рука подпирает подбородок, долженствуя изобразить глубокую задумчивость, а вторая неизвестно что делает под столом.
Прокурор окинул неодобрительным взглядом всю нашу честную компанию, помолчал и сухо сказал:
— Я уезжаю. Могу вас до дому подвезти.
— Нет, спасибо, Геннадий Васильевич, — каким-то странным голосом ответила я, лихорадочно пытаясь понять, пролила я уже себе краске вино на юбку или еще не успела.
В воздухе витала какая-то напряженность, и прокурор это уловил. Он постоял, разглядывая нас, но ничего не понял.
— Не хотите, ваше дело, — продолжил он. — Можно вас на минуточку?
— Конечно, — просипела я. — Сейчас выйду. Но он, гад, не покидал помещения, а ждал. Он ждал, пока я встану и выйду вслед за ним; а я ждала, пока он выйдет, чтобы избавиться от стакана и показаться ему. Пауза становилась невыносимой, мы смотрели друг на друга. Сказать ему: «Идите, я сейчас» было бы верхом неприличия. Молчать дольше было еще неприличнее. Положение — как он думал — спас Горчаков, уставший от нашей игры в гляделки. Он протянул под столом руку и перехватил у меня пластиковый стаканчик со словами:
— Иди, Маша, я подержу.
Брови у прокурора взметнулись, Гайворонский не выдержал и прыснул. Рука у Горчакова дрогнула, и он все-таки пролил вино мне на юбку. Я взвизгнула, прокурор нахмурился и отрывисто бросил:
— Черт знает что! — после чего так хлопнул дверью, что столик качнулся, и остатки вина вылились уже на горчаковские брюки.
Тут у нас у всех случилась истерика. Гайворонский с Мигулько валялись по кушетке и выли, Горчаков, отряхивая со светло-серых брюк бордовые капли, ржал в голос, я задыхалась от хохота, в то же самое время хладнокровно представляя, как бесится прокурор, еще не успевший далеко отойти от закутка, слыша наше веселье и явно принимая его на свой счет.
Переведя дыхание, я намекнула заливавшемуся смехом Горчакову, что его преждевременный уход с работы, возможно, еще сошел бы ему с рук, но теперь, будучи отягощенным новым проступком, не сойдет.
— А интересно, что он подумал? Что ты должен подержать? — спросила я Лешку.
Горчаков немедленно расстроился и замолчал. Уход с работы ровно в восемнадцать, пьянство на рабочем месте с участием поднадзорных прокуратуре работников милиции, глумление над руководителем… Тут я вспомнила, что накануне Горчаков понес прокурору на подпись бумажку, в которой, случайно опечатавшись, обозвал его «урководителем», и от нового приступа хохота согнулась пополам.
А потом пришел Синцов и рассказал о своих впечатлениях. В частности, о том, что задержанный Иванов книжек в своей жизни не читал. Вообще, ни одной. Кроме Библии. Ее он даже цитировал наизусть, на вопрос, где взял ее, сказал, что это подарок. А вот на любые, даже самые осторожные вопросы о значках, которые нацарапаны были на полях книги, загадочно молчал. Синцов и не лез туда особо; потом он все равно расскажет. А сейчас не время.
Значит, если предположить, что есть Некто, связь с которым Иванов хочет скрыть, Библия и знаки на полях имеют какое-то отношение к этому Некто.
— Но газеты-то он читал? — уточнил Лешка. — Раз фотографии надыбал.
Синцов пожал плечами.
— Не уверен. Я его прощупал по газетным публикациям. Такое впечатление, что он, кроме женских портретов, ничего в этих газетах не видел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66