скажем, не к девяти, а к десяти, и я, сделав ребенку оладьи и выжав свежий апельсиновый сок, послушно плелась в прокуратуру, чтобы полдня тупо перекладывать бумажки в сейфе, а потом пить чай с Горчаковым и сплетничать про новые законы, отнимающие у госслужащих последнюю надежду дождаться пенсии.
Справедливости ради надо сказать, что сам прокурор каждые выходные ровно в десять подъезжал к прокуратуре на казенном транспорте, оставлял в машине водителя, у которого явственно сводило зубы от семидневной рабочей недели, и важно поднимался к нам на третий этаж, обходя по пути кабинеты и решая, кого казнить, а кого помиловать по итогам месяца.
Мы с Лешкой тихо судачили, запершись в его или моем кабинете: показухой занимается новый шеф или он из тех, кто эффективность работы меряет по длительности сидения за столом. А потом вспомнили, что он приехал к нам из другого города за Уралом, живет в гостинице, семью пока не перевез, друзьями не обзавелся, и ему элементарно нечего делать в чужом городе, даже выпить не с кем. Вот он и фонтанирует.
Поэтому сегодня я справедливо рассудила, что и без нас с Лешкой ему есть кем покомандовать. А если он начнет задавать вопросы, я ему напомню про трудовой кодекс и трудовые права сотрудников нашего ведомства, блюсти которые, наряду с трудовыми правами всех прочих граждан, прокурор обязан Законом о прокуратуре.
И решительно увела за собой Горчакова, который дошел уже до того, что за время, проведенное на работе сверхурочно, собственными ручками покрасил, дверные и оконные рамы.
— Горчаков, ну ты же не маляр и не уборщица, — воззвала я к чувству собственного достоинства коллеги, и он покорно потянулся за мной к выходу. Несколько помощников прокурора, прогуливавшихся по коридору с надзорными производствами в руках, посмотрели на нас не то чтобы испуганно, но, во всяком случае, изумленно.
И вот я добралась до дому так рано, как не добиралась уже несколько месяцев. И подумала — какое же это блаженство, побыть дома одной. Не стирать, не варить, не парить, не гладить, не заставлять сыночка отлипнуть от «Плейстейшена» и приняться за уроки; не сидеть на кухне скрючившись над обвинительным заключением, а просто вытянуть ноги и щелкать пультом, прыгая по телевизионным программами находя что-нибудь забавное, чего не показывают, когда я прихожу домой глубокой ночью.
Но больше всего я наслаждалась тишиной, которая тоже, как и спокойные домашние вечера, не часто выпадает на долю следователя.
И тут зазвонил телефон.
Я не сразу потянулась к нему, еще раздумывая, снимать ли трубку. Вдруг это наш очумелый начальник проверяет, не дезертировала ли я подло с трудового фронта. Но потом мысленно махнула рукой: какие ко мне претензии, на часах без пятнадцати семь, и если я в это время дома, то нормальный человек может только порадоваться за меня. А если шеф ненормальный, то это его проблемы.
— Мария Сергеевна? — спросил из трубки приятный баритон. Вдвойне приятный тем, что незнакомый.
— Да, — подтвердила я безмятежно.
— Вы в милиции работаете?
— Нет, — сказала я, все еще сохраняя радужное настроение.
Такое бывает: мне звонят разные люди с какими-то юридическими вопросами, им дают номер телефона мои приятели, забывая по-приятельски — предупредить меня об этом. Пару раз, после того, как несколько газет в красках описали одно мое громкое дело, связанное с поисками пропавшего субъекта, звонили несчастные, у которых пропали родственники, — им мой телефон дали в газете (за что редакции отдельное спасибо). Один раз позвонил какой-то старый хрыч и обругал меня «антихристом в юбке», за то, что я привлекла к уголовной ответственности лидера питерского отделения партии «Русские братья», причем привлекла даже не за экстремистскую деятельность, а за банальное убийство. Еще этот старый партиец —даже по телефону было понятно, что он при разговоре брызгает слюной на собеседника, — сообщил мне, что я их партией приговорена к смерти и должна ждать исполнения приговора. После этого я психанула и написала рапорт в городскую прокуратуру, чтобы доступ к сведениям о моем домашнем номере телефона закрыли; Меня заверили, что отныне мой номер телефона закрыт для всех и узнать его можно только с моего согласия.
— Я работаю в прокуратуре, — пояснила я своему телефонному собеседнику, не удивившись вопросу.
Что ж, практически все, кто не является моими коллегами, не видят разницы между прокуратурой и милицией. Десятого ноября меня регулярно поздравляют с Днем милиции даже журналисты, пишущие на криминальные темы, хотя уж им-то сам Бог велел разбираться, кто есть кто; однажды к нам в контору забрел режиссер, готовящийся к съемкам детектива, и крайне удивился, узнав, что прокуратура расследует убийства и другие тяжкие преступления. «Какая прокуратура, — бормотал он, — какая еще прокуратура?! Менты — и все, и хватит, а прокуратура тут при чем?»
Плюс ко всему я регулярно читаю в прессе интервью с актрисой, играющей роль следователя прокуратуры в бесконечном сериале. Скоро третий год сериал не сходит с экранов, уж I можно было выучить, кого играешь, а актриса все рассказывает журналистам, что ее героиня вместе с другими персонажами — оперуполномоченными — работает в убойном отделе прокуратуры (!).
— А дети у вас есть? — мягко продолжал баритон, и вот тут мне стало не по себе.
Про меня пусть задают какие угодно вопросы, и даже сообщают о вынесенном мне смертном приговоре; с рапортом об этом я ходила в городскую не потому, что испугалась, а просто не хотела, чтобы мне дома докучали всякой ерундой. Но вот если незнакомый человек без какого-либо повода интересуется, есть ли у меня дети, — это уже не всякая ерунда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66