Уничтожь в своем сознаньи бытие, небытие:
Быть — не быть за гранью жизни, — ах, не все ли нам равно!
Навои! Ужель пророком пьяной музыки ты стал?
Музыкант, играй на лютне! Виночерпий, лей вино!

* * *

Словно роза, этот алый девы молодой халат,
Болью мне сжигает сердце, как огонь, сквозной халат.
Весь окрашен кровью птицы, бьющейся в груди моей,
Облачивший в цвет тюльпана стан ее тугой — халат.
В ночь свиданья опаляет крылья каждый мотылек,
Видя на закат похожий в темноте ночной — халат.
Пусть, ведя беседу с розой, не гордится кипарис.
Ветер утра! Эта роза с милым делит свой халат.
Виночерпий! Цвета розы в чашу мне налей вина:
Во дворце не прячут сердце в воздержанья злой халат.
Навои! Иной не надо розы сердцу-соловью:
Ты прижмешь к груди горячей ярко-огневой халат.

* * *

Жизнь без стана-кипариса для меня полна тоской,
Как умру я, посадите кипарис вы надо мной!
На плечах гора разлуки. Я стремлюсь и с грузом к ней,
Не страшна мне эта ноша, пусть я телом — лист сухой.
Я, слабея, эти косы гиацинтами зову,
Ночь длинна больному в марте так же, как и ночь зимой.
Сердце душу к ней ревнует, этой распре нет конца,
Точно так же и богатству мы завидуем порой.
Сотню раз клинок разлуки ты вонзила в грудь мою.
Если рана это довод, сто есть доводов за мной.
Не дивись, коль взором страсти Навои пронзил твой взор, —
Для неверных тот, кто верит, человек всегда пустой.

* * *

Кипарис мой, — ты сказала, — жди меня! — и не пришла.
Я не спал всю ночь, дождался света дня, — ты не пришла.
Поминутно выходил я на дорогу ждать тебя,
Поминутно умирал я, жизнь кляня, — ты не пришла.
Думал я, что опасалась ты соперницы-луны,
Но и в полной тьме забыла ты меня и не пришла.
Я в разлуке с милой пери, как помешанный, рыдал.
Кто смеялся молчаливо, кто — дразня: «Вот, не пришла!»
Издевались: «Что так щедро воду ты струишь из глаз?»
В эту ночь я кровью плакал, ту виня, что не пришла.
Друга нет. Но прах дороги под ногою у тебя —
След красавицы, что клятвы не храня, к нам не пришла.
Навои, хмельною чашей сердца дом развесели:
Где вино — там скорбь не гостья, не родня, — чтоб не пришла!

* * *

Над головой моею осенних дней листопад.
Но что тебе в том? — С тобою весенний ликует сад.
Возможно ль живым остаться, когда ты выйдешь пьяна,
С подколотою полою, тюрбан надев наугад?
Мое изранено тело, и кровь ручьями течет:
Я рвал его сам зубами, все раны мои горят.
Что солнце в пыли — не диво. Но тонкая пыль пушка
На солнечном лике милой чудеснее во сто крат.
С утра в кабачке сижу я, и сделал мне мальчик-маг
Зуннары из кос любимой, как то предписал обряд.
Прекрасен дворец для сердца, но сто опасностей в нем.
В лачуге пьянства свободу и боль обрести я рад.
О Навои, если хочешь спокойствия хоть на миг,
Храни от раздумий сердце и сам не гляди назад.

* * *

Уже белеет голова, да и зубов уж многих нет.
Пора собраться в дальний путь, кончай свои дела, поэт.
Давно ли молодость цвела, а смотришь — старость тут как тут.
Как ни хитри — один конец в долине горьких зол и бед.
Кто, сорок лет давно пройдя, переступил за пятьдесят,
Тот знает, что добра не жди, когда уже ты стар и сед.
Твой посох — тетива, твой стан согбен, как лук; что скоро сам
Стрелой из мира улетишь — других не надобно примет.
Когда со всех шести сторон ожесточились семь небес,
Что пользы шестьдесят тебе иль семьдесят минуло лет.
Известно: молодость — весна, а зрелость — осень. Если так,
То старость сравнивать с зимой поэтам я даю совет.
Увы! Ни осень, ни весна мне счастья больше не сулят.
Пришла моя зима — и в снег, как в саван, я уже одет.
Непоправимо устает от долгой жизни человек!
Сосед сказал: «Сто лет живи!» — тебя он проклял, твой сосед.
Свой путь все люди на земле к забвенью держат, Навои!
Когда стремишься к цели ты, иди и сам за ними вслед.

Часть 3.

Сердце взял мое сын мага, кубки магов срок подать,
Ведь теперь для нас не благо — в праведности пребывать.
Разлучился я с луною, вне себя я быть хочу:
Чаши мне подай, о кравчий, небу вечному под стать.
Нам, кабацким забулдыгам, пить вино разрешено.
В том, кто видит мир в руинах, поселилась благодать.
Кравчий, мы впитали душу жизненосного вина,
Но уста усладу пьющих не желают уставать.
Хмель сродни душе и крови, не затем ли мудрый врач,
Кровь пустив, ее частицы склонен «душами» назвать?
Поутру б опохмелиться, да закрыт питейный дом,
Вот и я зову аллаха — «Все способный отверзать!»
Отчего в питейном гомон? Видно, с девушкой-лозой
Навои, подобно пиру, любит шашни затевать.

* * *

От синих язв камней разлуки я погорел средь бела дня,
Гумно мое заполыхало в ночи от серного огня.
Мою унылую лачугу огонь разлуки озарил,
Из-под ее убогой кровли тьму непроглядную гоня.
На коже родинку и алиф ты, взяв индиго, навела;
И алифы стал вырезать я, и язвы прижигать, браня.
Для стрел ее метою сделал я сердце — и разбогател:
Дороже яхонта отныне стрела любая для меня!
Украсив золотой фольгою обличья роз в моем саду,
Она ушла, осенним тленом цветник весенний осеня.
Спасенья от самодовольства я и мечети не сыщу.
Я в винном кабачке, отшельник, — там и отыщешь ты меня.
О Навои, пятном родимым она мне заслонила свет,
И вот я, раздирая ворот, скриплю каламом, жизнь кляня.

* * *

Сердце кровью из ран обагрить я сумел
И в багряный тюльпан превратить я сумел.
Льдистым взором — рой капель на стрелах твоих —
В градин полную горсть остудить я сумел.
Ту луну, что зеницею ока была,
Чернотою тоски окружить я сумел.
Гнать меня? Просыпаться не стала она!
До утра как собака провыть я сумел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17