Шахрияр зависел от султана Махмуда, но все же не побоялся приютить опального поэта и спрятать его у себя от посторонних глаз».
– Раньше поэты и любители поэзии хоть выручали друг друга, – вздохнул Омар, уже чувствуя утомление. В плечах, склоненных над столом, начиналась тупая ноющая боль. Худо. Стареем, что ли? Пора кончать. Устал, – ничего не напишешь путного. Но такое уж это дело: выдыхаешься весь, а бросить перо не можешь. Будто оно приросло к руке. – А теперь поэт сторонится поэта. Как бы не вызвать недовольство вышестоящих хорошим отношением к человеку, чем-то не угодившему шаху, султану, хану, эмиру, хакиму, сепахсалару и прочим знатным, дьявол бы их всех унес! Обмельчали братья-стихотворцы…
В Табаристане великий поэт написал на Махмуда злую сатиру в сто бейтов – двустиший. Шахрияр, опасаясь за голову Фердоуси и за свою, – ведь царь, коль сатира дойдет до него, изыщет способ уничтожить и поэта, и князя, его приютившего, – купил у Фердоуси эту сатиру за сто тысяч дирхемов, то есть по тысяче за каждый бейт, и предал ее огню.
Воистину Шахрияр оказал Фердоуси большую услугу. И Махмуду тоже. Иначе султан был бы опозорен на весь Восток…
Возвращаясь домой из походов в Индию, – продолжал усталый Омар, – и задержавшись в пути для усмирения какого-то мятежника, засевшего в сильной крепости, султан Махмуд услыхал сказанный к случаю бейт:

Коль дерзок будет твой ответ,
то говорю я всем заране:
«Отыщет палица моя
Афросиаба на майдане».

Султан спросил: «Чей это столь чеканный стих, умножающий мужество?» – «Несчастного Абуль-Касима Фердоуси, – ответил визирь Катиб, – который корпел тридцать пять тяжких лет над своей „Шахнамэ“, но так и не получил за нее достойной награды».
Махмуд соизволил почувствовать раскаяние и приказал отослать Фердоуси различных ценных даров на шестьдесят тысяч динаров.
Когда караван с дарами султана достиг благодатного Туса и верблюды вошли в него через ворота Рудбар, из ворот Разан как раз выносили тело поэта, дабы предать его земле».
Запоздал султан со своей ослепительной щедростью. Да-а. Название «Книга ученых» к новой работе Омара, пожалуй, не подойдет. Это, скорее, «Книга печали»…
«В Тусе в то время находился один ученый богослов. Человек очень строгий, непримиримый, он заявил: „Я не позволю, чтобы тело Фердоуси погребли на мусульманском кладбище, потому что он был еретиком“. И сколько люди ни спорили с ним, богослов настоял на своем. За воротами рос большой сад, принадлежавший Фердоуси. В этом саду его и похоронили».
И так поступили с величайшим поэтом Востока, ни в чем не уступавшим знаменитому Гомеру.
Пусть он писал о древних богатырях, о давно отгремевших событиях, которые вроде бы не имеют никакого отношения к нашему времени. Имеют! Разве не ясно, что уж такой был у него образный строй мышления? Ведь читаем же мы с вниманием и удовольствием старинные басни, где звери действуют как люди и говорят на человеческом языке, и древние сказки, где на каждом шагу происходит невероятное, и извлекаем из них смысл, полезный для нас, живущих сейчас…
Дальше… «Дары султана хотели вручить дочери покойного поэта. Но она с гневом отвергла их: „Мне ничего от вас не нужно“.
Омар Хайям отер ладонью слезы. Страшно подумать, что жизнь и смерть поэта и судьба его произведений висят на волоске чьей-то недоброй воли, и тупая воля эта вдруг может все вмиг оборвать…
Самое поразительное в случае с «Шахнамэ» – это что она уже существовала в законченном виде, прежде чем ее признал Махмуд Газнийский, и от того, что он, изрядно помучив поэта, признал ее наконец, в ней не прибавилось ни одной страницы, ни одной строки, ни одного слова. Она была и осталась великой «Шахнамэ» – «Книгой царей». Тут уместней сказать – «Царь-книгой».
О чем же говорит все это?
Настоящая книга живет сама по себе, независимо от того, жив ли человек, написавший ее, или умер, и признал ее или нет кто-либо из власть имущих.
Поэзия – явление самостоятельное. Восклицал Ади ибн Зайд:

Сколько всадников пили у нас
вино – у стыка пыльных дорог!
Где они, скажите, сейчас?
Их унес изменчивый рок.

Ади ибн Зайда тоже не пощадила судьба. По навету завистников царь ан-Нуман велел упрятать его в темницу и задушить. Но стихи, как видите, не пропали…
Тупая боль в плечах, особенно в правом, сделалась гнетущей. Хватит! Омар отшвырнул перо. Как бы нам самим вскорости не угодить на страницы бесконечной «Книги печали».

Часть первая. АСКЕТ И ВЕРТОПРАХ


Ты мрачен? Покури хашиш – и мрака нет,
Иль кубок осуши – тоски пройдет и след.
Но ты суфием стал! Не пьешь, не куришь…
Булыжник погрызи, – вот мой тебе совет.

– И что тебе дадут за эту книгу? – Эль-Мирра с тахты кивнула на столик, где при слабом свете одинокой тонкой свечи смутно белели бумаги.
Халатик стыдливо запахнут. Колени плотно сжаты. Взгляд изучающий. Вид – неприступный.
– Не знаю, – вздохнул Омар. Говорили тихо. Он заранее прикрыл резные ставни на окне. – Пожалуй, ничего. Или, скорее всего, семьдесят ударов бичом, как арабскому поэту Башару Абу-Муазу. – Омар сидел на полу, за скатертью, и нарезал на тонкие ломти холодное мясо. – Его объявили еретиком, – за то, что он обо всем думал по-своему, – и запороли насмерть. Это было при халифе Махди, лет триста с чем-то назад…
Даже в полутьме Омар заметил, как в красивых ее глазах сквозь непонимание проступил животный страх.
– Зачем же ты пишешь такую книгу? – спросила она низким, чуть охрипшим голосом.
– А ты зачем стихи слагаешь? – Поэт выложил на поднос абрикосы, черешню, разломил на куски лепешку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61