— А в ответ они перестреляют сотню других заключенных, которые выдержаннее тебя. И погибнут они без всякого прока. Вот и все, чего ты достигнешь.
— Аа-а, испугался? — Широкая улыбка растянула рот Пархомова до ушей. — Но я не такой дурак, чтобы подводить товарищей. Никогда! Я такое, Фома, сделаю, что рассчитываться придется только мне одному.
— Что же ты придумал?
— Потом узнаешь. Сейчас еще не скажу. Рано. — И Пархомов снова заулыбался.
— Так, так. Единоличником решил стать. Самостоятельно действовать. А не сорвался ли ты, Кирилл, с якорей? Не отрешился ли ты от нашего моряцкого братства?
Улыбка сползла с лица Пархомова. Он как-то вдруг погас и несколько минут шагал молча. Затем с горячностью сказал:
— Не смогу я, Фома, подчиняться им. — Нет! Лучше смерть… Сердце заходится. Стучит во все четыре клапана. Болит. Горит во мне все…
— Не у тебя только стучит. Не у тебя только болит и горит. У всех так!…
— Не похоже, Фома, что у всех. Слишком тихо ведут себя здесь. И умирают молча. А ведь тут большинство — наши военные! Им-то легче всего действовать сообща, дружно. Что же случилось? Некому их организовать, что ли? Но куда же подевались коммунисты? Неужели страх придавил всех до земли? До ямы, куда вывозят замученных и пристреленных? Я не могу так бездействовать! Нет!
— Не кричи! — обозлился Силантьев. — И тут найдутся уши врага… Ты, Кирилл, потерял голову, вот что! А ты не думал, что, может быть, в этом внешнем спокойствии и сказывается, скрытая организованность? Та трудная выдержка, которая нужна? Которой не хватает у тебя!
— О-о-о, если бы это было так! — Пархомов даже остановился. — Но почему же тогда нам никто ничего не говорит?
— У тебя память отшибло. А наказ Андрея Васильевича? — Силантьев оглянулся по сторонам. — «Будьте выдержанными. Не горячитесь. Не падайте духом. Ожидайте указаний». Сказал он это нам с тобой? Отвечай! Или ты позабыл?
— Такое не забывается!
— Так чего же ты сам на рожон лезешь?
— Видно, устал. Нервы сдали. Бездействие душит. Пошли. Поедим сейчас свою бурду и — спать. Надо действительно успокоиться.
И приятели вновь двинулись вслед за бредущими группами узников.
Молча дошли они до пищеблока. Там быстро получили и проглотили свои скудные порции баланды, бережно завернули в носовые платки тонкие ломтики эрзац-хлеба и заторопились к своему бараку.
— Поел, а по-прежнему голоден, — заметил Пархомов. — Даже еще сильнее заныло в желудке.
— Все же здесь порядок есть. Хотя и голодные пайки, а получаем быстро и аккуратно, в чистоте. Видно, староста лагеря деловой.
— Выслуживается перед фашистами.
— Он же не фашистов кормит, а нас.
— Какая же это кормежка? От нее даже и без работы долго не протянешь.
— Будем держаться, Кирилл. Надо держаться.
2
Друзья вошли в тускло освещенный барак — в длинное, мрачное подобие сарая, с тремя ярусами нар по обеим сторонам. В узком проходе, тянувшемся вдоль помещения» Пархомова остановил староста барака Матвеев:
— Погоди ложиться. Ты нужен.
— Еще что вздумал! — вспылил Пархомов. — Я свое отработал и теперь намерен воспользоваться правом, по которому могу — и даже обязан! — лечь спать.
— Не пузырься. Нашел, где право искать. Поспишь потом, а сейчас пойдешь со мной. И — без разговоров!
Другие заключенные молча прислушивались к пререканиям Пархомова с Матвеевым. Кто-то из уже залезших на нары бросил Пархомову:
— Иди, иди. Это же Матвеев. Не слушаться нельзя.
— Силантьев! — позвал Пархомов. — Я ухожу, и ты заметь, что увел меня вот этот тип!
— За «типа» тебе следовало бы намять шею, — медленно сказал Матвеев. — Но сейчас некогда. Шагай за мной и не особенно отставай.
— Не горячись, — попытался успокоить приятеля Силантьев. — Может быть, ты действительно очень нужен.
Пархомов пошел за Матвеевым, который оглянулся с порога, проверяя, идет ли Пархомов.
Они вышли из барака и в полутьме направились в глубину лагеря к глухому концу ущелья. Шли молча, Пархомов на несколько шагов позади. Он еще плохо освоился с лагерными порядками и теперь размышлял: «Что за тип этот Матвеев? Почему его ослушаться нельзя? Тоже еще начальство!»
Матвеев подошел к крайнему, восьмому бараку, но миновал вход и, обогнув угол, пошел дальше между стеной барака и скалой, до конца. Там у заднего входа остановился, поджидая отставшего спутника.
Пархомов подходил медленно, подозрительно озираясь: «Куда он меня завел? Какое тут ко мне может быть дело в ночное время?»
— Зачем ты притащил меня сюда? — Пархомов остановился в двух шагах от Матвеева. — Для чего я тут нужен в такую поздноту?
— Тише, — предупредил Матвеев. — Что относится к тебе — узнаешь не от меня.
— Да что за черт! — ощетинился Пархомов. — Что за тайны мадридского двора?
— Тихо, — снова оборвал его Матвеев. — Здесь шуметь нельзя. И предупреждаю: о том, что ты увидишь и узнаешь здесь, никто не должен от тебя услышать. Никто! Ни друг, ни недруг. Молчать придется так, как молчат мертвецы! Понял?
— Ты мне не угрожай, — раздельно заговорил Пархомов. — Я не из пугливых. И учти: Кирилла Пархомова ни на какое грязное дело завербовать не удастся. Я предателей ненавижу. Прислужников — тоже. Ясно?
Матвеев выслушал Пархомова с непроницаемым выражением на лице и холодно сказал:
— Не спеши разгораться, — это вредно. Поостынь и иди за мной.
— Опять идти? Куда?
— Что надо, я тебе сказал. Остальное узнаешь не от меня.
— А я, представь, не имею желания разговаривать с малознакомыми личностями, — продолжал Пархомов. — Особенно с такими, которые стараются услужить начальству.
Лицо Матвеева оставалось невозмутимым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92