С одной стороны, они, как и родители мамы, были достойны памяти, с другой, ребенка смущала их непоправимая судьба. В итоге за Якобуса и Марту Хейнема никто не молился, и их неорошаемые призраки уныло вяли в раю.
- Да, Нэнси, ты очень красивая. Вот вырастешь - будешь такой же красавицей, как твоя мама.
- А прямо сейчас я красивая?
- Что за глупости? Очень красивая. Сейчас.
- А другие девочки красивые?
- Какие девочки?
- Марта и Джулия. - Маленькие женщины без лифчиков, плещущиеся на закате в ледяной воде залива. Округлые руки и ноги, присыпанные песочком. Приседание у берега для ловли волны.
- А ты как считаешь? - спросил ее Пайт.
- Уродины!
- Они хорошенькие по-своему, ты - по-своему. Марта хороша как Торн, а Джулия - как...
- Как Смит.
- Правильно. Кэтрин?
- Как Эпплби.
- Молодец! Когда миссис Уитмен родит ребеночка, он будет красив красотой Уитменов.
Нехорошо, конечно, использовать слух невинного дитя, но Пайту доставляло удовольствие говорить о Фокси громко, держать ее во рту, пропитываясь воспоминанием о ней. Анджела со своей повышенной чувствительностью реагировала на любые упоминания Уитменов раздраженно, поэтому эта фамилия превратилась у них дома в табу.
Нэнси ухватила правила игры и, радостно утопая в подушке, пролепетала:
- А когда ребеночка родит Джекки Кеннеди, он будет красивым, как Кеннеди.
- Тоже верно. А теперь спать, красавица Нэнси, иначе не выспишься до утра.
Но нет, этот ребенок, в отличие от голландки Рут, был настолько женственен, что не мог не потребовать перед сном уточнения:
- Я самая красивая?
- Детка, мы же только что выяснили, что каждая красива по-своему. Пусть все остаются, какие есть, иначе все станут одинаковыми. Как репки на грядке.
Он оставил внизу, рядом со своим креслом, стакан мартини со льдом и сейчас переживал, что лед растает и прозрачный джин будет разбавлен водой.
Личико Нэнси исказилось гримасой. Она мужественно старалась не расплакаться.
- Тогда я умру, - объяснила она. Он уцепился за это соображение.
- Думаешь, самой красивой Господь не позволит умереть? Она молча кивнула. Большой палец по привычке оказался во
рту, глаза потемнели, словно она высасывала из него чернила.
- Красавчики тоже в конце концов умирают, - сказал Пайт. - Было бы несправедливо, если бы умирали только замухрышки. И вообще, когда любишь, любимый человек не кажется некрасивым.
- Это как у мам и пап, - подхватила она и уже вынула было палец изо рта, но тут же вернула его на место.
- Вот-вот.
- И у друзей.
- Наверное.
- Я знаю, кто твоя подружка, папа.
- Неужели? Кто?
- Мама. Пайт засмеялся.
- А кто мамин дружок? - Желание симметрии!
- Папа Марты, - заявило дитя.
- Этот ужасный человек?
- Он смешной, - объяснила Нэнси. - Он говорит "пук".
- Значит, если бы я говорил "пук", то тоже был бы смешным?
Она засмеялась: этот звук был как фанфары при вступлении в царство сна.
- Ты сказал "пук". Как ни стыдно, папа!
Оба притихли. Листья отцветшей сирени дотянулись уже до окна Нэнси и стучались в стекло, как бесхозные сердечки. Это было похоже на страх, просящийся внутрь. Пайт не отваживался уйти.
- Ты действительно боишься смерти, маленькая? Нэнси важно кивнула.
- Мама говорит, что я стану старенькой, а потом умру.
- Разве не чудесно? Когда ты станешь старушкой, то будешь сидеть в кресле-качалке и рассказывать всем своим правнукам, как у тебя был когда-то папа, сказавший "пук".
Ребенок уже совсем был готов засмеяться, но смех заглох, так и не вырвавшись на поверхность. Она снова заглянула в бездну своего ужаса.
- Не хочу быть старушкой! И расти не хочу!
- Но ты уже стала больше, чем была раньше. Сначала ты была размером с две моих ладони. Ты ведь не хочешь снова стать такой малюткой? Тогда бы ты не могла ни ходить, ни говорить.
- Уйди, папа. Позови маму!
- Послушай, Нэнси, ты не умрешь. То, что говорит у тебя внутри "Нэнси", никогда не умрет. Бог не допускает смерти. Он забирает людей на небеса. То, что кладут в землю, - это уже не ты.
- Хочу к маме!
Пайт был бессилен. Анджела по простоте душевной сделала доктрину надежды, единственной надежды человека, чуждой и страшной для дочери.
- Мама моет внизу посуду.
- Я хочу к ней.
- Она зайдет и поцелует тебя, когда ты уснешь.
- Хочу сейчас.
- А папу не хочешь?
- НЕТ!
Иногда светлыми теплыми ночами, пока воздух остывал, а машины, проезжая за сиреневой изгородью, уносили в сторону Нанс-Бей шлейф негромкой музыки, вырывающейся из открытых окон, Анджела поворачивалась к Пайту, который лежа мечтал, чтобы его придавило усталостью. Важно было не проявлять ответного желания. Тогда, не произнося ни слова, Анджела прижималась к нему и скользила согнутыми пальцами по его бокам и спине. Он молча, боясь спугнуть момент, отвечал лаской на ее ласку. Ее рубашка, обычно непроницаемая, пугающая, в такие моменты оказывалась прозрачной, разлагалась, сползала с ее тела, как саван, ставший ненужным воскресшему. Его взору и рукам предлагался богатый рельеф вожделения. Зажав подол рубашки подбородком, она подставляла ему грудь, издавала испуганный стон, потом падала на спину и предлагала вторую грудь. Его рука находила выпяченный Венерин бугор, все ее светлая плоть тянулась к нему, как к божеству на небесах. Он жмурился при виде ее красоты, нырял растрепанной головой в сладостные теснины, гнал кончиком языка горечь, замещая ее сладостью. Она тянула его за волосы.
- Иди сюда. Кончишь в меня.
Несколько часов назад он овладевал Фокси Уитмен, но теперь убеждался, что нет для него лона богаче и желаннее лона жены. От восторга он был на грани забытья. Их сексу всегда мешала ее умудренная самостоятельность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107