Отец еще жив, у него очень властный характер, и это во многом повлияло на маму.
— Вы посещали церковь? У тебя была католическая семья?
— Помню, меня заставляли ходить в церковь каждое воскресенье, а в старших классах иезуитского колледжа надо было ходить туда каждую пятницу. Но мое воспитание было совершенно формальным. Не знаю, какими теперь стали иезуиты, но тогда они были очень консервативными и строгими. Мама пережила тогда кризис веры. Она узнала о существовании более открытой, менее традиционной теологии, это была еще не Теология Освобождения, но нечто очень похожее, и это открыло ей глаза. Она начала сомневаться в своей вере. Потом познакомилась с очень прогрессивно настроенными священниками и археологами и начала смотреть на религию с другой точки зрения, менее суровой и традиционной. Но в то время я не был особенно близок со своей семьей.
— Сейчас иезуиты — в большей степени сторонники прогресса, особенно в странах третьего мира.
— Тогда это было не так. Это было Воинство Христово. Они дали мне хорошие основы дисциплины, но породили настоящий ужас перед религией, так что я в конце концов отдалился от нее. Как только покинул колледж, в который родители отправили меня из-за плохих отметок, я, в пику этому суровому и нетерпимому воспитанию, примкнул к самому радикальному атеистическому студенческому движению. Начал знакомиться с текстами Маркса, Энгельса, Гегеля и так далее...
— Но ты в конце концов вернулся к католицизму.
— Когда я снова начал духовный поиск, я был убежден, что католицизм — это последнее, к чему я обращусь. Он вызывал у меня отвращение. Я был по горло сыт всем этим и совершенно уверен, что этот путь -ложный, что католический Бог — Бог правых партий, что у него неженское лицо, что это суровый Бог, не способный на милосердие, на сочувствие. Бог без тайны. Тогда же я принялся экспериментировать со всеми другими религиями и сектами, особенно восточного происхождения. Я перепробовал их все: кришнаизм, буддизм, философию йоги -все. И стал снова регулярно ходить в церковь, только когда вернулся из паломничества в Сантьяго.
— Похоже, ты не знал покоя.
— Еще бы! А потом я снова стал атеистом, после того, что пережил, когда занимался черной магией. Об этом я еще расскажу.
— На каком факультете ты учился?
— На юридическом, но из-под палки. Я не закончил университет. Пока я учился в школе, вплоть до выпускного класса родители, общество, все, что меня окружало, полностью контролировали, подавляли мое стремление к бунту. Но когда я взорвался, меня было уже не остановить. Это случилось, когда я поступил в университет. Но еще раньше был период, когда я совсем не продвигался в учебе — три года просидел в выпускном классе, никак не мог закончить школу. В конце концов родители дали взятку, чтобы мне выдали аттестат. И я его получил. Такие дела.
— Когда ты вот так взорвался, как отреагировала твоя семья?
— Когда я взорвался в первый раз, меня отправили в сумасшедший дом, как умалишенного.
— Как они могли отправить нормального человека в дом для умалишенных?
— Тогда это было возможно. Мои родители добились этого всеми правдами и неправдами. Меня сажали туда три раза, потому что я все время убегал. Эта клиника до сих пор существует, и я решил узнать, на каких основаниях меня заперли там вместе с сумасшедшими. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что основания были самые тривиальные. В медицинском заключении говорится, что я раздражителен, навязываю другим свои политические взгляды, учусь все хуже и хуже, что моя мать подозревает наличие у меня сексуальных проблем, что я недостаточно зрелый для своего возраста, стремлюсь во что бы то ни стало получить все, чего хочу, в своем поведении все больше и больше впадаю в крайности. И что все это говорит о необходимости госпитализации.
— Как ты чувствовал себя в глубине души?
— Мне тогда было всего семнадцать. Единственное, чего я хотел, — это писать. Я уже начал работать репортером в одной газете, только что прочел всего Оскара Уайльда. В глубине души я был идеалистом, и мне казалось, что будет вполне справедливо, если тот, кто стремится стать писателем, все переживет на собственном опыте — в том числе и заключение в сумасшедшем доме. Ведь там побывали столько писателей и художников, взять хотя бы Ван Гога. В своей жажде приключений я счел это частью легенды о себе самом. В клинике я писал стихи, но в конце концов решил сбежать, потому что очень хорошо сознавал, что вовсе не безумен. Я хотел жить на все сто, полностью отдаваясь тому, что меня привлекало. Теперь некоторые думают, будто меня упрятали туда из-за наркотиков. Ничего подобного. Тогда я еще не пробовал никаких наркотиков. Мое знакомство с галлюциногенами состоялось позже, лет в двадцать.
— Какой урок ты вынес из этой экстремальной ситуации — находиться среди сумасшедших, не являясь одним из них?
— Буду с тобой откровенен. Мне кажется, главная опасность безумия не в нем самом, а в привычке к безумию. Когда я был в сумасшедшем доме, я понял, что могу выбрать безумие и провести всю жизнь, ничего не делая, просто изображая сумасшедшего. Это огромное искушение, я о нем писал в книге «Вероника решает умереть». Там, хотя и в романизированном виде, отразилась часть того, что мне довелось пережить в клинике.
Жизнь в доме для умалишенных показала мне, что уже на третий день начинаешь говорить: «Что ж, я постепенно привыкаю, здесь не так уж плохо, даже удобно, не грозят никакие внешние тревоги». Это было что-то вроде материнской утробы, в которой чувствуешь себя в безопасности.
— Какие у тебя были отношения с больными?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53