В одной клетке Лукьянова повезем, потому что Форос, ты знаешь, под него делали, а в другую — весь этот зверинец соберем, я им такие смехуечки устрою, мало не покажется, забыли, суки, кто их людьми сделал!
«Никогда, никогда без тюрем Россия сама с собой не разберется… — думал Яковлев. — Нет, никогда…»
Горбачев надеялся на Америку. Все последние годы он опирался на Буша, как на костыль.
Точно так же, как Горбачев проглядел свою страну, Советский Союз, точно так же он не увидел, не догадался, что молниеносная война в Персидском заливе и «великая русская конверсия», превратившая «империю зла» в «империю бардака», укрепили администрацию Буша в желании свободно пройтись уже по всей планете.
Америка шла к выборам Президента. Буш полностью зависел от крупнейших транснациональных компаний: «Дженерал моторс», «Ай-би-эм», «Боинг» и прочая, прочая, прочая. Они рвались в Россию, Горбачев их сдерживал (не из патриотических побуждений, нет, Горбачев боялся рынка), зато Ельцин разговаривал с американцами примерно так же, как у себя на Родине с татарами («Берите суверенитета сколько хотите…»). Ельцин вообще был щедр на слова, он верил — по простоте душевной — всему, что он сам же и говорил, — действительно верил!
— Звони, Нурсултан! Заявление — к четырем утра!
«Подарили Ельцину Россию!» — понял Яковлев.
«Что мы от него хотим? — задумался Собчак. — Просто мужчина в пятьдесят пять лет, вот и все».
— Ты, Толя, вот что: попов поднимай! Всех! Поднимай Патриарха! Пусть даст по полной программе! Его заявление должно быть сразу после моего!
— А если… не даст, Михаил Сергеевич?
— Куда он денется!
«Странная у него особенность мерить всех по себе, — подумал Яковлев. — Люди-то разные, а они для него на одно лицо…»
Собчак кивнул головой и — вышел. Яковлеву почудилось, что он прищелкнул каблуками.
— Ты ужинал?
— А я… на ночь не ем. Так, творожку если… по-стариковски…
— Погоди, распоряжусь.
— Вам надо выспаться, Михаил Сергеевич…
— Нет, нет, не уходи…
В комнате отдыха накрыли стол: холодный ростбиф, сыр, баклажаны и несколько полукоричневых бананов.
— Да… не густо… — протянул Яковлев. — Не густо…
— Супчик тоже будет, — покраснел Горбачев. — Я — заказывал.
В Кремле было холодно. Погода озверела, — ветер бился, налетал на окна, покачивал тяжелые белые гардины.
Горбачев удобно сел в кресле:
— Я, Саша, пацаном был — все на звезды смотрел. Таскаю ведра на ферму… а на речке уже ледок… водичку зачерпну, плесну в корыто, а сам все мечтаю, мечтаю…
— Вы што ж это… хо-лодной водой ско-тину поили? — насторожился Яковлев.
— Нет, я подогревал, что ты… — засмеялся Горбачев.
— Тогда хорошо…
Господи, не был бы Горбачев предателем! Выгнать из Кремля и тут же отобрать машину, — ну что это, а?
Яковлев, конечно же, ревновал к Горбачеву («Я пишу, Горбачев озвучивает», — поговаривал он в кругу близких). Но ещё больше, чем Яковлев, к Горбачеву ревновал Шеварднадзе: там, в Форсе, и — с новой силой — теперь, в эти роковые декабрьские дни выяснилось, что у Горбачева нет команды, единомышленники есть, а команды — нет, что он — самый одинокий человек в Кремле.
Шеварднадзе мечтал возглавить Организацию Объединенных Наций: Перес де Куэльяр уходил в отставку, а по МИДу ползли слухи, что Шеварднадзе на посту министра вот-вот сменит Примаков.
Свой уход Шеварднадзе сыграл по-восточному тонко: он вышел на трибуну съезда народных депутатов и сказал, что в Советском Союзе «наступает диктатура» — не называя фамилий.
Генеральным секретарем ООН стал Будрос Гали, а Эдуард Амвросиевич, проклиная себя, перебрался в небольшой особнячок у Курского вокзала, где под его началом была создана странная (и никому не нужная) «международная ассоциация».
Говоря о «диктатуре», Шеварднадзе имел в виду Горбачева, он бил по нему, но тут случился Форос, Шеварднадзе вроде бы оказался прав — он же не называл фамилий! Уступая просьбам американцев, Горбачев вернул Шеварднадзе в МИД: в «международной ассоциации» у Эдуарда Амвросиевича не было даже «вертушки».
— Ельцин, Ельцин!.. — Горбачев полуоблокотился на спинку стула, — врет напропалую!
— С цыганами надо говорить по-цыгански, — зевнул Яковлев.
— Я, Саша, все… понять хочу: почему… так, а? Все орали: свободу, свободу! Дали стране свободу, а она… в благодарность, я так понимаю, гадит сама же себе. И где тут политический плюрализм, где общие интересы, где консенсус, вашу мать, если все идет под откос?
Яковлев с интересом посмотрел на Горбачева:
— В двадцать каком-то году, Михаил Сергеевич, барон Врангель… в Париже… говорил своей молоденькой любовнице Изабелле Юрьевой: «Деточка, не возвращайся в Москву! Россия — это такая страна, где завтрашний день всегда хуже, чем вчерашний…»
— Нет, ты мне объясни… — Горбачев был увлечен собой, — кому я сделал плохо? Кому?! Дал свободу, — так? Получился позитивный результат. Сейчас… вон уже… идут сигналы со стороны Прибалтийских республик, они погуляли по свету, а теперь в Прибалтике уже начинают искать формы более тесного сотрудничества с остальными республиками… Ведь тут, я скажу, надо идти вглубь. Куда столько танков? В мирное время, в восемьдесят пятом году, Советский Союз делает танков в два с чем-то раза больше, чем Сталин! И каждый танк — полмиллиона долларов. А ракеты… стратегические… больше миллиона. Так?
Яковлев кивнул головой: все, о чем говорил Горбачев, он когда-то сам говорил Горбачеву, только Михаил Сергеевич (как все талантливые, но поверхностные люди) часто выдавал чужое за свое — он учился на ходу, быстро забывая тех, кто его просвещал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85