Колька сунул руку в карман, вытащил простую финку с наборной
веселенькой ручкой, подковырнул крайнюю к стене доску и пошел отдирать их
одну за другой - каждая на двух некрепких гвоздях.
- Ну, вы конспираторы, - засмеялся Кристапович. - Им и искать бы не
пришлось, от дверей бы увидели, если бы стали смотреть.
- Да чего прятать-то было? - прокряхтел Колька, вытаскивая из
неглубокого подпола докторский баул из сильно облупленного крашеного
брезента. - От кого? Жженый бухгалтер притащит треть артельской выручки,
которую они этим бандюгам сдавали...
- Рэкет, - про себя как бы сказал Мишка, но Колька услыхал.
- Чего?! - изумился он. Какой там к херам... не знаю, что ты
бормочешь, а знаю, что сдавали эти инвалиды банде треть, чтобы жить
спокойно. Два раза им кассу обчистили, мильтоны потыкались-потыкались, да
и в сторону - мол, "черная кошка" действует, а против нее мы, дескать,
пока не стоим... Ну, паленый бухгалтер и придумал - нашел этих,
договорился, им треть - они больше артель и не трогают...
- Я понял уже, - сказал Мишка. - Лучше еще раз опиши, кто деньги
забирал.
- Кто! - возмутился Колька. - Хрен в пальто, вот кто. Я ж тебе уже
говорил: свои пять процентов Файка отмусолит, которые ей за передачу, за
прямую связь и риск, а остальное на ночь под кровать, а утром - ни свет ни
заря - тот заявляется, линдач, молча под кровать, молча в чемоданчик
пересыпет, молча на выход...
- Прямо и тебя не опасался? - спросил Мишка.
- Один раз прямо из-под нас доставал, гнида, - засмеялся Колька, - я
и слезть-то с нее не успел... Хотел ему по фотке приложить, да он с тебя,
а то и подлиннее, и при пушке, так я думаю - перетерплю, не отвалится, а
то ведь ухлопает...
- Точно его вспомни, весь портрет, - приказал Мишка, и Колька,
рассовывая по карманам трудно сворачивающиеся пачки сотенных, извлеченные
из баула, а не помещающиеся передавая Мишке, забубнил:
- Волосы черные, как приклеенные, гладкие, сзади - висят - ну,
Тарзан, как положено - пиджак коричневый в клетку, плечи - во, на жопе
разрез, дудочки зеленые, полботинки на белом каучуке... Ну, стиляга и все,
что ты, в "Крокодиле" не видал их? Сверху не то макинтош, не то халат...
- Плащ, - поправил Кристапович. - А лицо, особенное что-нибудь есть в
лице? Что ты все о шмотках, он же переодеться может.
Видимо, мысль о том, что у человека может быть не один костюм, не
приходила ранее в голову Кольки. Он задумался, хлопнул несколько раз
короткими белыми ресницами.
- Шрамов вроде нету... вот! Губы у него... ну... такие, - он
попытался вывернуть свои, - как у Поля Робсона, понял?
- Понял, - сказал Мишка. Вроде бы такого парня он встречал в кафе, а
может, и кажется... Они вышли, заперли дверь, Михаил послюнил бумажку,
погрел ее снова фонариком, прилепил на место. Глянул на квадратную "доксу"
- до Колькиного дежурства оставалось тридцать пять минут. Поехали к
министерству на Басманной, метров за двести остановились.
- Ты все помнишь? - спросил Мишка.
- Все, - решительно ответил Колька. По дороге они успели взять
шкалик, Колька окончательно поправился, загрыз чесночиной - и теперь сидел
прямой, розовый, спокойный. Снова их блокгауз отбит, снова Мишка
командует, и скоро они пойдут в избу, будут хлебать затируху, а то и щи, а
потом Мишкина маманя будет дочитывать им про безумного Гаттераса... - Все
помню. Среди дежурства звонок, быстро навожу хай, мол, у Файки беда, сама
неизвестно где, звонил кто-то из соседей, делаю им психа, под шум
сматываюсь в форме и с пугачом, в такси до Солянки, в подъезд, через
черный ход в Подколокольный, опять в такси, до Бронной... Так?
- Так, - кивнул Кристапович. Молча и быстро переложили деньги в
валявшуюся на полу между сиденьями Мишкину балетку. Мишка вздохнул, глядя,
как выбирается из машины Колька, потянул его за рукав снова внутрь:
- Ну, уже не боишься?
Колька заржал как-то слишком весело:
- А когда я боялся? Я боюсь?! Мишаня, а тебя накатиком не заваливало?
А ты в своей сраной разведке перед заградотрядом на мины ходил? А меня
заваливало, понял, я ходил, понял?! Я ничего не боюсь, понял?! Мне на
них...
Высвободил рукав, пошел, обернулся и крикнул на всю быстро темнеющую
под осенним слезливым небом улицу:
- Не бздимо, перезимуем! - и скрылся за углом.
А Михаил переждал светофор, бросил папиросу в окно - и рванул на
Сретенку, к себе. То есть, к Нинке.
Нинка лежала в постели, одеяло натянуто на голову, ноги торчат.
- С работы твоей звонили, - сказала она из-под одеяла, не меняя позы.
- Судом грозили за прогул. Я сказала - заболел ты. Справку Дора Исааковна
сделает... Пока ее с работы не погнали...
Михаил откинул одеяло. Нинка немедленно перевернулась на спину, прямо
и светло посмотрела ему в глаза. Груди сплющились и развалились на
стороны, запал живот - худа была Нинка, а для своих двадцати восьми и
телом жидковата, курила много, валялась допоздна, налегала на "три
семерки" и жирное печенье "птифур", вечно засорявшее колючими крошками
постель, а шло все не в коня корм, ребра и ключицы торчали, а от дурной
жизни только кожа повисала. И при этом - непонятная была в этой девке
какая-то штука, от которой многие чумели, да и Михаил был ей подвержен...
Как сказал однажды аккордеонист из колизеевского оркестра, много чего
повидавший мужик, чудом уцелевший поляк из Львова: "Не то пшиемно, же пани
хце запердоличь, а то, же хце завше..." Мишка понял не все слова, но со
смыслом был вынужден согласиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44