Это сейчас я стала такая храбрая, когда уже выдала себя с головой. А то бы тоже сидела и ждала, когда после плавания «кто-нибудь» скажет мне заветное слово… Но я сама выпустила его, как ласточку. И не жалею! Оно слетело с моих губ, хотя они и произносили только слова испуга.Я весь вечер играла, счастливая и смущенная, воображала Хрустальный дворец и девушку, которая плакала в тоске по героическим дням. Всегда думала, что только на такие слезы способна, а слезы-то оказались самыми простыми, женскими… И тем дороже, может быть, они?Неужели… только «вопреки»? Или все-таки и «за что-нибудь»?Когда я думаю о тебе… Ой, сорвалось!.. Это тоже ласточка заветная!.. Когда я думаю о тебе — теперь только так буду звать, — я тысячу раз могу повторить «за что, за что, за что»! И тут будут: и сила, и мужество, и сдержанность, и спокойствие, и воля, и робость. Эта милая, смешная робость, которую я ценю больше пылких речей. Я буду перечислять прямоту и честность, благородство и долг… Буду говорить, говорить… и все о тебе!..И все-таки ты прав. Не только «за что-нибудь», но и «вопреки». Вопреки самой себе, которая — какая глупая, смешная! — противилась этому всеми силенками. Вопреки тому, что ты всегда будешь в плаванье, за что я должна была бы возненавидеть твои корабли, но я их вопреки всему…Нет! Не проговорюсь! Даже о кораблях не скажу этого… Нет! нет! Мы, девушки, должны ждать, когда нам скажут желанное слово.О, если бы ты знал, какое оно желанное, ты бы давно, давно сказал его мне… И я знаю, знаю, что скажешь. Иначе разве моя хваленая гордость позволила бы мне все это написать тебе?Скажешь. Я жду его, настороженная, устремленная вдаль.Я думала о том, кто в море. Мне хотелось быть с ним. Я перестала играть на рояле, выпрыгнула в открытое окно, как девчонка, и попала ногой в клумбу: я ведь живу на первом этаже. Потом старательно заглаживала свой предательский след. Пахло левкоями. На сердце было сладко.Я хотела быть с тем, кто в море. Я прокралась на берег озера, разделась и поплыла. Брызги светились, как искры. Это все луна!.. Та самая, волшебные лучи которой принесли мне твое изображение.Я отплыла от берега далеко-далеко, лежала на спине и смотрела на черное, «плюшевое» небо, на «нашу» луну. Ведь случайно и ты мог смотреть на нее.И вдруг что-то вспыхнуло на берегу. Над заводом вставало яркое зарево. Мартеновский цех светился изнутри, косые расходящиеся лучи вырывались изо всех проемов и доставали до самого неба, мягкого и мохнатого. Таким оно мне казалось. Очевидно, шла плавка.Я поплыла от берега, и каждый раз, как я оборачивалась к нему, мне становилось все веселее и радостнее. Я даже пела, плыла и пела.Я чувствовала себя далеко от берега… с тем, кто в море.Лена».Сколько раз перечитывал Федор это первое письмо Жени!Нежно прижав его к губам, он сидел долго-долго. Потом перечитал и другие письма. Искренние, но совсем не простые, как сама Женя, и бесконечно близкие Федору. Он не умел так писать, но умел читать все, что было за каждой строчкой, умел понять ее настроение, угадать ее тончайшие ощущения, о которых она и не писала, но которые чувствовались за недосказанными фразами.Сейчас Федор сошел в каюту не только для того, чтобы перечитать дорогие ему письма. Он писал ровным, размашистым почерком, строго выводя каждую букву:«Лена, родная моя!Письма к тебе — мой дневник. Не вел в детстве, в юности. Веду сейчас. Такой же тайный и немного смешной.Тревожно у нас. Инженеры спорят. Горячие головы, и в первую очередь Алеша, хотят обойтись без труб. Ходов доказывает, что это затруднит строительство. Слушаю их и тревожусь о другом. Профессор Сметанкин, как сварливая совесть, покоя не дает. Снова и снова пишет и мне и другим. На него уже перестали обращать внимание. Прозвали современным Катоном. И подобно тому как римский сенатор каждый раз провозглашал, что «Карфаген должен быть уничтожен», профессор Сметанкин провозглашает, что отгороженное море замерзнет. Карфаген был уничтожен… Никто не придает словам этого каркающего ворона такого значения, как я. Я не понимаю даже Александра Григорьевича, дядю Сашу. Не раз я разговаривал с ним. Он ведь океановед, авторитет которого сыграл роль при решении вопроса о стройке опытного мола. Он отводил разговор в сторону. «Опытный мол должен все показать. Данные океанологической науки недостаточно проверены. Опытный мол будет вкладом в эту науку». Мне кажется, что он чего-то недоговаривает. Знаю, вызывали его в Москву, к Волкову. Знаю, ведет он переписку с академиком Овесяном. Но даже мне он ничего не говорит.Алеша — весь в заботах стройки. Живет ими, горит. О том, что «полынья» замерзнет, и слушать не хочет, как тогда на защите диссертации. У меня сердце болит. Сжимая крепче челюсти, иду на мостик. Когда дует ветер в лицо, видишь льды, легче на душе. Знаешь, с чем борешься.Вопрос о трубах действительно важен. Касается непосредственно тебя, вашего завода. Ценой двойного напряжения здесь, во льдах, наши хотят освободить вас от поставок. Подумал, что вы там, наверное, не захотите остаться в стороне.Надеюсь, выводы сделаешь сама. Директор твоего завода и металлурги отзовутся.Письмо — дневник. Каюсь. Ухватился за повод. Если металлурги захотят принять участие в обсуждении, которое намечается, снова можно установить телевизионную связь. Увижу тебя, живую, двигающуюся, улыбающуюся… мне.Кажется, только в дневниках в этом сознаются».Федор перечитал письмо и остался недоволен. Ему хотелось написать, что он любит, любит ее, что она бесконечно близка и дорога ему, что он хочет видеть ее ежечасно, что он не хочет расставаться с ней, что постоянно хочет ощущать в своей руке ее тонкие пальцы, смотреть ей в глаза…Но никогда таких слов не смог бы написать Федор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141