Свежий утренний ветер придал ему сил, на какое-то время остудив
сжигавшее его изнутри пламя. Но ему пришлось собрать всю свою волю, чтобы
двинуться дальше. Только чудом можно было бы объяснить, что он не упал,
пересекая двор, что кое-как сумел подняться по ступенькам вверх в коморку
привратника и отворить дверь. Только чудом он отыскал ключи на поясе у
привратника и сумел отцепить тяжелую связку, так и не поняв тогда - да даже
и не задумываясь над этим вопросом - что брат-привратник уже мертв.
Франциск отомкнул калитку в тяжелых монастырских воротах и вышел наружу.
К тому времени он уже ничего не понимал и ни о чем не думал. Ни о том,
кто он, ни о том, куда и зачем он идет. Он просто шел - скорее даже,
двигался - в сторону города. Падал, поднимался и, шатаясь, снова шел
вперед. А иногда даже и не поднимался, просто полз на четвереньках, с
опущенной головой, не глядя, куда же он ползет, но неизменно выбирая
единственно правильное направление. Какая-то чуждая сила помимо его воли,
уже сломленной тяжким недугом, взяла на себя управление его измученным
телом, и с каждым часом этого страшного пути - а путь, несомненно, занял не
один час - Франциск приближался к цели. Было уже далеко за полдень, когда
он вошел в город, и тут, в тени домов, сознание частично вернулось к нему.
Остаток своего пути он запомнил. Запомнил, как шел пустынными улицами,
цепляясь за спасительные стены, как с отчаянием, будто бросаясь в пропасть,
пересекал казавшиеся бесчисленными переулки, временами не достигая
противоположной стены и падая где-то посредине, как, наконец, очутился
перед ее домом и ползком взобрался на крыльцо. Сил на то, чтобы постучать,
у него уже не оставалось, но она снова ждала его прямо за дверью, и
последнее, что помнил Франциск в этом страшном сне, был звук отодвигаемого
изнутри засова.
Когда он очнулся, было уже темно. Он лежал на кровати в той самой
комнате на втором этаже, в которой позавчера впервые разглядел лицо своей
любимой. Его бил озноб, и не было сил пошевелиться, чтобы натянуть одеяло
повыше, не бЫло сил даже на то, чтобы позвать кого-нибудь на помощь. Он
только простонал - хрипло, чуть слышно - и даже сам не услышал своего
стона. И тут же из темноты в свете стоявшей у изголовься свечи возникло ее
лицо. Только лицо, ничего больше, как предсмертное видение возникло перед
Франциском, и он вдруг понял, что снова согрешил, и за этот грех не будет
ему прощения даже от себя самого. Не мог, не имел он права приносить
болезнь в ее дом, приползать умирать сюда, к ней, которую так хотел бы
защитить и спасти. В бреду, в горячке он позабыл об этом, но вот теперь,
когда в голове неожиданно прояснилось - наверное, перед смертью, подумал
Франциск, уже равнодушный к собственной участи - он осознал всю глубину
своей вины перед любимой. "Уходи",- хотел сказать он ей, но из горла снова
вырвался лишь стон, хриплый и чуть слышный.
Она поднесла ему ко рту кружку с водой, и он с жадностью выпил,
расплескав половину. Это принесло облегчение, но он знал, что облегчение
будет недолгим. Брат ключарь, как говорили, тоже пришел в сознание
незадолго до смерти, и теперь Франциск был убежден, что вскоре и сам
разделит судьбу усопшего. Несколько минут он пролежал неподвижно, собираясь
с силами, потом спросил, сам удивляясь звуку своих слов:
- Я умираю?
Он почему-то не ждал ответа. А когда услышал его, то смысл сказанных
слов не сразу достиг его сознания. Ему казалось почему-то, что все слова,
обращенные к нему, заведомо лишены смысла. Слова утешения перед смертью
были для него привычными, он и сам не раз произносил их во время своих
предыдущих визитов в город.
- Нет, монах,- услышал он в ответ,- Нет, ты не умрешь. Ты останешься
жив, если сделаешь все, что я велю тебе.
Сил на то, чтобы ответить, у него не оставалось. Да и нечего ему было
ответить. Долго-долго лежал он не шевелясь, стараясь дышать как можно реже
и спокойнее, потому что все более трудным становился для него каждый
следующий вдох. И вдруг, неожиданно для себя самого, почувствовал, что душа
его наполняется радостью. Неужели это правда? Неужели еще возможно для него
спасение? И кто же, кто спасет его? Не сам ли дьявол в образе этой
прекрасной женщины отбил у Бога его бессмертную душу? Пусть, пусть это
будет дьявол. Отступать все равно уже поздно, все равно он уже отрекся от
Бога накануне. И если дьявол является человеку в столь прекрасном обличье,
то не есть ли служение ему величайшее из благ для смертного?
Так кощунственно текли его мысли. Мысли? Скорее, бред. Потому что
состояние, в котором находился Франциск, нельзя было бы назвать
бодрствованием, хотя он и не спал. Просто он отключился от реальности,
перестал воспринимать окружающий мир, перестал даже ощущать течение
времени, но ощущение собственного "я", деятельного и активного, не
влекомого никакими сторонними силами, ощущение, обычно утрачиваемое во сне,
не покинуло его. Сколько времени это продолжалось? Кто знает? Может,
минуты, а может - часы. Только когда что-то резко переменилось в окружающем
мире, Франциск снова пришел в себя.
Медленно, через силу открыл он глаза. В первое мгновение он увидел лишь
свет, сперва показавшийся чрезмерно ярким, и он почему-то сразу понял, что
это не свет солнца. Все пространство вокруг было наполнено голубоватым
сиянием, в котором поначалу, как только глаза его привыкли к этому свету,
он различал четкие очертания окружающих предметов. Но постепенно сияние это
как бы обрело материальность и заслонило окружение бледно-голубой пеленой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15