18 октября 1943, на редкость холодным вечером, перемещением трусиков с персоны в бельевую корзину с последующим трехминутным обозрением нагой натуры. Пока она не догадалась выключить свет.
– Невероятно! – шумно выдыхает Бэйн-Хипкисс. Ясно, что исповедь неким неясным образом возвращает его к жизни. – Но этот священник наверняка подыскал какое-нибудь духовное утешение, совет… Однажды он предложил мне кусочек шоколадного батончика.
– В знак расположения?
– Он хотел, чтобы я рос. Это входило в его интересы. Ему мечталось о первенстве города.
– Но то был акт доброты.
– Все произошло до того, как я сказал, что не выйду на игру. В темной исповедальне с раздвижными панелями, лица за ширмой, как в «Малышке из замка», как в «Тайне дома Эшеров», он твердо отказывал мне в понимании этой озабоченности, совершенно естественного и здорового интереса к интимным женским местам, удовлетворявшегося незаконными способами, как в случае с окном. Вкупе с профессионально поставленными вопросами, для того чтобы вытянуть из меня все детали до последней, включая самоуничижение, и принудительным перерасходом батончиков, шоколадок «Марс» и просвирок, значение которых в периоды сексуального самовозвышения впервые было указано мне этим добрым и святым человеком.
Бэйн-Хипкисс явно взволнован. Почему бы и нет? Это волнующая история. В мире полно вещей, вызывающих отвращение. Не всё в жизни – «Виставижн» и «тандербёрдз». Даже шоколадки «Марс» обладают скрытой сутью, опасной в глубине. Искоренением риска пусть занимаются женские организации и фонды, лишь меньшинство – увы! – может быть великими грешниками.
– Вот так я и стал убежденным антиклерикалом. Не любил больше Господа, ежился от слов «сын мой», бежал от ряс, где бы они ни появлялись, предавал анафеме все, что прилично, богохульствовал, писал поганые лимерики с рифмой «монашка-какашка», словом, был в упоительном полном отлучении. Потом мне стало ясно, что это не игра в одни ворота, как казалось вначале, что за мною погоня.
– А…
– Это открылось мне благодаря брату-расстриге из Ордена Гроба Господня, человеку не слишком сообразительному, но сохранившему добро в тайниках сердца, он восемь лет проработал поваром в епископском дворце. Он утверждал, что на стене в кабинете епископа висит карта, и в нее воткнуты булавки, отмечающие тех из епархии, чьи души под вопросом.
– Господи всемогущий! – ругается Бэйн-Хипкисс, мне кажется, или тут слабо веет…
– Она дисциплинированно обновляется коадъютором, довольно политизированным человеком. Каковыми, по моему опыту, являются большинство церковных функционеров ниже епископского ранга. Парадоксально, но сам епископ – святой.
Бэйн-Хипкисс смотрит недоверчиво:
– Вы все еще верите в святых?
– Я верю в святых, святую воду,
коробки для пожертвований,
пепел в Пепельную Среду,
лилии на Пасху,
ясли, кадила, хоры,
стихари, библии, митры, мучеников,
красные огоньки,
дам из Алтарного Общества,
Рыцарей Колумба,
сутаны и лампады,
божий промысел и индульгенции,
в силу молитвы,
Преосвященства и Высокопреподобия,
дарохранительницы и дароносицы,
звон колоколов и пение людей,
вино и хлеб,
Сестер, Братьев, Отцов,
право убежища,
первосвятительство Папы Римского,
буллы и конкордаты,
Указующий Перст и Судный День,
в Рай и Ад,
я верю во все это. В это невозможно не верить. Оттого-то все так сложно.
– Но тогда…
– Баскетбол. В него я не верю.
Но это не все, это был первый ритуал, открывший мне возможность других ритуалов, других праздников, например, «Крови Дракулы», «Поразительного Колосса», «Оно покорило мир». В силах ли Бэйн-Хипкисс постичь этот славный теологический вопрос: каждый верит во что может и следует за этим видением, что столь ярко возвышает и унижает мир? Оставшись в темноте, наедине с собой, каждый жертвует «Поразительному Колоссу» все надежды и желания, пока епископ рассылает свои патрули, хитрых старых попов, величавые парочки монахинь с простыми поручениями, я помню год, когда все носили черное, как я нырял в парадные, как непристойно спешил, переходя улицу!
Бэйн-Хипкисс заливается румянцем, ему неловко, сучит ногами, открывает рот:
– Я хочу исповедаться.
– Исповедуйтесь, – понуждаю я, – не стесняйтесь.
– Я сюда послан.
И прямо под носом, и в Тибете у них есть агенты, даже в монастырях у лам.
– Это мне кое-что напоминает, – констатирую я, но Бэйн-Хипкисс встает, поднимает руку к голове, командует: «Смотрите!» Бёрлигейм съеживается, а Бэйн-Хипкисс сдирает с себя кожу. Умный Бэйн-Хипкисс, он сделал меня, я сижу с открытым ртом, он стоит, усмехаясь, кожа болтается на лапе, точно дохлая кухонная тряпка. Он белый! Я притворяюсь невозмутимым: – Это напоминает мне, касательно мысли, сказанной ранее, и фильм, что мы сейчас смотрим, – интересный тому пример…
Но он обрывает меня:
– Ваша позиция, в целом еретичная, имеет свой резон, – констатирует он, – но с другой стороны, мы не можем позволить, чтобы целостность нашей операции была волей-неволей поставлена под вопрос людьми со странными идеями. Отец Блау ошибался, мы тоже стадо не без паршивых овец. С другой стороны, если каждый из нашей паствы вздумает покинуть нас, го кто же спасется? Вы должны стать первым. Мне пришлось использовать это (виновато показывает фальшивое лицо), чтобы приблизиться к вам, это ради здравия вашей души.
Болбочет гололицый Бэйн-Хипкисс. Неужели Бёрлигейм схвачен, должен ли он сдаться? Ведь все еще есть знак с надписью «ВЫХОД», в сортир, на стульчак, в форточку.
– Я уполномочен применить силу, – извещает он, хмурясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44