Вадим рассматривал подзащитного, пытаясь подобрать слово, которое наилучшим образом способно охарактеризовать его состояние. Обреченность? Нет. Отрешенность? Нет. Безразличие? Пожалуй, тоже нет. Смирение? Да. Точно, смирение!
Через час, когда Вадим нажал кнопку вызова конвоя, Дзинтарас уже не выглядел образцом смирения.
Он удивленно мотал головой, повторяя:
– Ну-ну! Ну-ну! Удивили старика!
А Вадим сидел и думал: «Как там у Достоевского – тварь я или право имею? Так вот – адвокат я или право имею? Нет, по-другому – ремесленник я или право имею? Ладно, только бы дед не подкачал!»
Через неделю состоялся суд. Слушал дело судья Белолобов. Коллеги рассказали Осипову, что Белолобов – мужик незлобивый, и хоть без высшего образования, зато пролетарского происхождения. Судьей стал сразу после возвращения с фронта и судил исходя из революционного правосознания. Главное, чтобы подсудимый не отрицал своей вины, тогда и на снисхождение Белолобова легко можно было рассчитывать. Хотя, успокоили Вадима старшие товарищи, по этому делу минимальный срок 24 месяца, а максимальный – 2 года. Так что волноваться не стоит.
Процесс шел спокойно, все чин чином. На вопрос Белолобова: «Признаете ли себя виновным?» – Дзинтарас, медленно поднявшись, тихо ответил: «Да» – и так же медленно сел обратно на скамью подсудимых, привыкать к которой ему было не надо.
Белолобое откинулся в судейском кресле, всем видом показывая, что процесс для него окончен, ему все ясно, а остальные участники суда могут «отработать свой номер» и отпустить его в совещательную комнату писать очередной приговор.
Допросили Дзинтараса, который рассказал, что штаны действительно украл, признает. И что больше ему сказать нечего. Оба оперативника будто по бумажке изложили суду свои показания на предварительном следствии, мол, видели руку Дзинтараса со штанами над прилавком, схватили эту руку, а Дзинтарас им сразу признался, что штаны краденые. И продавщица, и оба пришедших свидетеля (один не явился) рассказали все то же самое, но только своими словами.
Вадим не задал ни одного вопроса. А о чем было здесь спрашивать?
В зале сгущалась скука. Секретарь зевала, Белолобов периодически закрывал глаза, казалось, задремывая, а одна из народных заседательниц, пряча спицы под столом, вязала носок Только Ирина Львовна весь час, что длился процесс, сидела, явно нервничая, ломала пальцы, тяжело вздыхала и с состраданием смотрела на Вадима. Сам Осипов выглядел скучающе-спокойным.
Подошли к стадии дополнений. Это когда уже всех допросили, материалы дела суд изучил и необходимые страницы огласил, короче – все сделано. От прения сторон участников отделяет формальная стадия, когда судья спрашивает – имеются ли дополнения. И вот здесь…
– Да, если позволите, – едва слышно подал голос Осипов.
Белолобов посмотрел на него с любопытством и симпатией. А что? Почему было не симпатизировать стажеру, который в течение процесса вел себя спокойно, вопросов не задавал, ходатайствами суд не мучил, то есть никак не мешал социалистическому правосудию восстановить справедливость и наказать в очередной раз матерого рецидивиста за очередное преступление, отправив в зону для очередного перевоспитания.
– Слушаю вас, товарищ адвокат. Только говорите, пожалуйста, немного громче.
– Спасибо, товарищ председательствующий, – несколько повысил голос Осипов. – Разрешите задать вопрос подсудимому.
– Задавайте, – по-отечески дозволил судья.
– Дзинтарас, объясните суду, как же все-таки вы совершили кражу?
Ирина Львовна аж руками всплеснула. И ее можно было понять. Ничего нет хуже, чем когда на суде адвокат работает прокурором. Заставить подзащитного, да еще в конце процесса, напомнить суду, что он совершил преступление, повторить, как он это сделал, значило гарантированно вызвать у судей дополнительное раздражение и тем самым сильно помочь обвинению.
«Надо будет Вадику объяснить, что так делать ни в коем случае нельзя!» – подумала Ирина Львовна и приготовилась к худшему.
Белолобов, услышав вопрос адвоката, хмыкнул и опять закрыл глаза.
– Ну, я, эта, из зоны вышел, – начал свой рассказ Раймонд, – поехал по месту предписания. Значит, холодно было. Ноги-то у меня больные, мне простужаться нельзя. И так ревматизма мучает. Зашел я, эта, в «Детский мир». Увидел, штаны тренировочные продают. Подумал – поди, кальсоны получатся. А они дорогие. Шестнадцать рублей с чем-то. Посчитал деньги, что мне выдали на дорогу. Понял, что не хватает. Взял штаны и ушел, значит. Вышел на улицу, обернулся и, эта, увидел такую вроде надпись на здании: «Все лучшее – детям». Ну, значит, говорю себе: «Сволочь ты, Дзинтарас, стал – у детей воровать начал». Стыдно мне, эта, стало. Вернулся, подошел к прилавку и хотел штаны на место положить. Тут меня и замели.
Дзинтарас замолчал.
В помещении повисла абсолютная тишина. Скука улетучилась. А может, растворилась в потоках удивления, гнева, шока, растерянности, которые, исходя от разных людей, сидевших в зале, завертелись в странном вихре, не перемешиваясь, а налетая друг на друга и разбиваясь в пыль.
Выражение лиц, что Белолобова, что прокурора, что Ирины Львовны, менялось ежесекундно.
Дзинтарас же, спокойно сев на место, привычно смотрел себе под ноги. Одна из заседательниц продолжала вязать носок, но, поняв, а вернее почувствовав: что-то случилось, спицами стала двигать заметно медленнее, а глаза и вовсе оторвала от вязания и с заискивающим непониманием уставилась на Белолобова. Вадим, ни на кого не глядя, делал вид, будто что-то записывает. Ирина Львовна начала тереть нос, пытаясь вникнуть в происходящее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36