Что поделаешь, у Александра Леонтьевича есть свои, от всех скрытые обязательства перед этим инженером-доменщиком, директором завода. Так сказать, обязательства совести.
Однако сейчас Онисимов, пожалуй, уже не имеет права использовать свою власть главы Комитета. Несколько мгновений он колеблется. Затем опять снимает трубку, звонит министру тяжелого машиностроения, расспрашивает, как идет изготовление мощной воздуходувки для завода имени Курако. Заказ министру известен. Известен и Головня-младший, запросивший такого рода внесерийную, необычайно могучую и вместе с тем малогабаритную машину, которая встала бы по месту в тесноте старой Кураковки. Председатель Комитета тотчас получает требуемую справку: заказ выполняется по графику, примерно через месяц начнется монтаж, затем испытания.
— Последи, пожалуйста, сам за этим делом, — говорит министру Онисимов. — Вовремя закончи, отгрузи. Пошли лучших монтажников.
— Есть! Записываю. Будьте спокойны, Александр Леонтьевич.
— Не подведи. Для меня это дело чести. Мне, возможно, вскоре придется уехать…
Собеседник принимает эту весть без удивления, ограничивается кратким:
— Угу…
— Знает, наверное, о его отъезде в тихую чистенькую страну. Александр Леонтьевич продолжает:
— Постарайся по всем статьям дать попадание в анализ. Качество, сроки и все прочее. Отнесись к этому, как к личной моей просьбе.
— Есть! Ставлю три восклицательных знака, Александр Леонтьевич!
Это был, если не ошибаемся, последний телефонный разговор, который Онисимов вел из своего, верней, уже из бывшего своего кабинета.
Затем он нажал кнопку звонка. На вызов вошел, — как всегда почти бесшумно, — заведующий секретариатом Серебрянников. Худощавый, низенький, он остановился у стола, чуть склонив наголо бритую, рано полысевшую голову. Его связывал с Онисимовым почти двадцатилетний путь секретаря; вместе с Александром Леонтьевичем он перебрался и сюда, в здание Совета Министров, давно научился схватывать на лету, угадывать, в чем нуждается его начальник, умел незаметно подсказать тот или иной ход, отлично составлял самые важные бумаги, был безукоризненным помощником.
Онисимов встал:
— Разрешите представиться. Советский посол в Тишландии.
Он мог шутить даже в эту минуту — окрестил Тишландией страну, куда ему надлежало ехать. Тотчас он выговорил и ее точное наименование. Мы, однако, позволим себе воспользоваться его находчивостью, так и закрепим за этим государством условное обозначение Тишландия.
По своей манере Онисимов сразу перешел к делу:
— Садись. Я бы хотел, чтобы на первых порах ты мне помог. Поедешь со мной?
Серебрянников не сел. Его голубые, слегка навыкате глаза были скромно потуплены. Поза оставалась по-прежнему почтительной.
Проницательность не изменила Онисимову. Он все понял мгновенно.
— Предпочитаешь во благовремении расстаться? — Я думаю, Александр Леонтьевич, что…
— Что будешь мне более полезен, если останешься в Москве?
Да, Серебрянников собирался развить именно такую мысль, подготовил именно этот предлог. Впрочем, предлог ли? Бритоголовый заведующий секретариатом, в самом деле полагал, что… ну, как бы сказать? Конечно, пришла пора преобразований. Все понятно. Но кто знает… Обстоятельства еще могут всяко повернуться. И Александр Леонтьевич, смещенный под горячую руку, глядишь, возвратится в тяжелую промышленность. А пока… Пока он, Михаил Борисович Серебрянников, останется здесь как преданный Онисимову человек. При случае будет слать Александру Леонтьевичу письма в эту самую, как тот пошутил, Тишландию. И исполнять здесь поручения, просьбы бывшего главы Комитета. Ну, а если дела сложатся иначе, если Онисимову не суждено более работать в индустрии, — что же, Серебрянников будет чист перед совестью, перед людьми и перед вами, Александр Леонтьевич.
Разгадав с полуфразы эту благопристойную непроизнесенную речь, Онисимов сразу отбросил ее. Его бритая верхняя губа приподнялась, обнажив крепкие белые зубы. Подчиненным Онисимова был хорошо известен этот его грозный оскал. В такие минуты Онисимов наотмашь бил беспощадными словами. Рывком, взяв сигарету, он зажег спичку. Она плясала в его пальцах. Так и не сумев закурить, он отбросил догоревшую спичку. И сдержал себя.
— Ступай. И пришли мне две общие тетради. Больше ничего мне от тебя не надо.
2
Александр Леонтьевич обедает.
Тускловатый свет московской улицы проникает в широкие окна, окаймленные двойными занавесями — тяжелыми красноватыми, свисающими вдоль косяков, и белыми шелковыми, что подтянуты к фрамуге. Длинный обеденный стол, вокруг которого разместились двенадцать стульев в полотняных чехлах, покрыт белоснежной скатертью. Лоснится паркет, поблескивает стекло и полировка буфета.
В убранстве столовой не найдешь ни одной индивидуальной особенной приметы. Онисимов равнодушен к житейским удобствам, к своей многокомнатной квартире. Это безразличие разделяет и его жена Елена Антоновна, занимающая немалый пост в Управлении подготовки трудовых резервов СССР.
Хозяева не обставляли квартиру, попросту вместе с этим жильем получили и мебель, размещенную по комнатам, чьими то руками. В гостиную, что находится рядом со столовой, неделями не заходит никто из членов сети. Там так и высится пианино в полотняном чехле и кресла под такими же чехлами Красивые цветочные вазы не оживлены цветами, из года в год стоят пустыми Дети, иногда забегающие к сыну Онисимова Андрюше, не резвятся, притихают в этой квартире. Сюда не приходят гости.
Впрочем, в последние три-четыре года здесь побывали несколько давних товарищей Александра Леонтьевича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74