— У вас нет ничего… позабавнее? — спрашиваю, показывая на купленные порнушки.
Кажется, я поставил ему на спину ледяной горчичник.
— Не понял, — говорит, глупо размахивая руками, словно его кусает блоха.
Оглядевшись и видя, что в магазине никого нет, я с заговорщицким видом, как человек, участвующий в тайной войне, поясняю:
— У вас нет датских изданий?.. Что-нибудь покруче. Я заплачу.
— Не знаю…
Он похож на тачку, которая буксует на льду.
— Это не мне, а отцу. Он отдыхает в Гранд-Отеле. Плохо себя чувствует… Мне сказали, что вы единственный в городе… Портье поделился…
Он успокоился и вытащил из-под прилавка стопку нужных изданий.
— А это ничего? — спрашиваю.
— Очень даже. Очень.
— Я полагаюсь на вас.
— О да. Сами увидите… Это ему очень понравится.
— Беру все.
— Значит, двести франков.
Вот уж Пьеро будет доволен!..
* * *
Но тот обращает внимание только на красный заголовок о тюрьмах. И разве что не вскрикивает.
— Еще!
Прежнее чтение здорово на него подействовало. Он был в полном отчаянии. И набрасывается на журнал.
«Шесть часов утра: звон колокола, скрежет засовов. Ты встаешь. Умываешься. Убираешь камеру, свертываешь вчетверо постельные принадлежности. С момента побудки и до отхода ко сну простыни и одеяло должны лежать у изголовья. В течение дня запрещается ложиться на матрас, даже если тебе нечего делать, даже если ты устал. Ибо чем меньше ты занят, тем больше чувствуешь усталость. Запрещается заворачиваться в одеяло, если ты дрожишь от холода, если не топят, даже тогда ты стоишь или расхаживаешь взад и вперед».
Мы прижались друг к другу: холод проник в нас. Я читал через плечо Пьеро.
«На прогулку вы отправляетесь цепочкой. Запрещается разговаривать в коридоре, запрещается свистеть или петь во дворе даже в солнечный день. Сначала ты полнеешь, а затем начинаешь худеть. Хуже становится зрение, выпадают волосы. Дни тянутся бесконечно — и все, как на одно лицо. Начинается изжога, от еды заболевает кишечник. На протяжении пятнадцати лет ты только и делаешь, что прислушиваешься к звону колокола. Нервы натянуты до отказа. Колокол для побудки. Колокол на обед. Колокол для прогулки. Приходит день, когда ты его больше не слышишь. Начинают портиться, а затем выпадать зубы».
Складываю журнал. Вероятно, не следовало травмировать себя таким чтением. Пьеро был такого же мнения. Он бледен как смерть.
Чтобы его растормошить, говорю, что принес ему витаминов. И протягиваю порнографические издания. Тот на выбор открывает один из них.
— Черт возьми! — пыхтит он. — Ты когда-нибудь такое видел?
— Нет… С таким свинством я незнаком.
— У этой шлюхи видны даже коренные зубы!
Словно наэлектризованный, он лихорадочно листает журналы.
— Есть хочешь? — спрашиваю.
Он не отвечает.
— Я накупил жратвы!
Пока я все раскладывал на кухне, он скрылся со своим чтивом в комнате Жаклин. Некоторое время его не было слышно.
* * *
Отправившись за ним, нахожу Пьеро голым в кровати девочки. Порножурналы разбросаны по всей комнате. Я все понимаю, едва взглянув на его рожу.
— Идем жрать, — мягко говорю ему. — Скорее придешь в себя.
Вместо того чтобы идти за мной, он начинает рычать:
— Не буду есть! Чтоб он сдох, эта падла! Я хочу, чтобы остаток жизни он провел парализованный, в инвалидной коляске.
И, как псих, мечется по комнате.
— Можешь не сомневаться, — говорю ему, протягивая брюки, — именно так все и будет. Он окажется запертым в своей железной коробке. Ее придется разрезать автогеном. А когда вытащат, окажется, что он парализован до конца дней.
— А я буду катать его коляску! — добавляет Пьеро. — Я стану его медсестричкой. И, прогуливая по набережной Канна, буду показывать ему девочек в купальниках, трещать об их задницах, сиськах, нашептывая: «Все кончено, дружок! Это уже не для тебя. Теперь я трахаю твою киску. И стоит у меня за двоих». Правда, Жан-Клод?
Настроение его улучшилось.
* * *
Странный у нас был отдых! Сам не знаю, как мне удалось, не нарушая законов дружбы, держать Пьеро неделю в этом паршивом доме, не дав ему свихнуться, не позволяя делать глупости. Это достойно всяческих похвал.
Следить за ним приходилось ежесекундно. Днем мешать открывать ставни, потому что ему не нравился полумрак и хотелось впустить солнце. Затем не давать ему отправиться на станцию, сорваться на пляж. Я уводил его в лес, находившийся позади дома. Надо же было подышать свежим воздухом и размять ноги! Но пустынный, росший на песке лес не волновал Пьеро. Поиграв сосновыми шишками, он тотчас хотел назад. Боялся, что мы не найдем дорогу домой.
Тогда мы шли через перелесок к дюнам. Сползали вниз по скользким отлогам, раздевались догола и загорали, поглядывая на далекие волны океана. Но я боялся, что может появиться вертолет и отравить нам все удовольствие. Пьеро был мрачен, насуплен, так что я в конце концов начинал смеяться. И все из-за какого-то временного недомогания… Мы больше об этом не говорили, но так было еще хуже. Казалось, будто тень его члена витала над нами, не оставляя ни на минуту в покое. По глазам Пьеро можно было догадаться о его драме. Это были глаза человека, больного раком. «Временное недомогание»… Я только и мечтал, чтобы с ним было скорее покончено! Иначе я мог оказаться с очень опасным типом на руках. При одной мысли, что именно так становятся убийцами, мороз по коже пробегал. Ты начинаешь всех ненавидеть, и возникает желание оскорбить, порыться чем-нибудь острым в плоти, делая это до тех пор, пока девичьи крики не станут походить на вопли наслаждения. Вот что я читал в глазах Пьеро.
— О чем ты думаешь? — спрашивал я его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111