Начинается давка. Одни подходят с угрожающим видом, вытаскивая из-под блейзеров кастеты. Другие вскакивают с мест. Начинается драка. Девки визжат, разбегаются во все стороны. Одна из них с разбитой щекой падает к моим ногам. Подбираю ее и втаскиваю на паркет площадки. Где Пьеро? На помощь приходит Мари. Где тут туалеты? Где туалеты в этом дерьмовом зале для праздников? Девица в обмороке. Кладем ее на пол под умывальником. Это какой-то заморыш, невзрачная девка из банды, чулки разодраны. Срываю сомнительной свежести полотенце, смачиваю водой. «Нет, — орет Мари-Анж, — слишком грязно!» — и вытаскивает из сумочки коробочку с ватными тампонами. Одним из них осторожно протирает лицо девушки, которая потихоньку приходит в себя. Узнав нас, плаксивым тоном говорит: «Мерзавцы, сволочи, шлюха» — и плюет в Мари-Анж кровью. В ту же минуту я слышу полицейскую сирену.
— Фараоны! — орет Пьеро, врываясь в туалет. — Бежим!
— И думать не смей! — отвечаю ему. — Слишком I поздно! Завяжи галстук и причешись.
* * *
Они врываются с пистолетами в руках. «Всем стоять на месте! Руки вверх!»
Мы же спокойно выходим из отхожего места, безукоризненно одетые, лишь с некоторым волнением на лицах. Оркестр играет по-прежнему. «Нельзя ли этим обезьянам заткнуться!» — орет усатый, молодой, в синем костюме инспектор. Его властный тон производит впечатление. По знаку хозяина музыканты послушно смолкают. Полицейские забирают всю шушеру. Того, что в красных сапогах, тоже. Окровавленную пигалицу вытаскивают из сортира, и я пинком в зад провожаю ее в полицейский автобус. Она все еще держит около щеки вату Мари-Анж. Тот, что в бабочке, подходит к инспектору, раскрывает бумажник из крокодиловой кожи. «Ладно, ладно, — понимающе отвечает тот. — Вас вызовут как свидетелей». Небрежно проверяет наши документы. Нас с Пьеро он не знает. Представляемся. Ведем себя как приличные люди. Они спешат. Уходят. И мы оказываемся среди своих. Оркестр играет слоу-фокс. Такая музыка излечивает раны. В комиссариате ее не услышат. Я отпускаю ручку револьвера и вынимаю из кармана руку.
Мари-Анж томно прижимается ко мне. Нас окружают все более многочисленные пары, местные парни и девушки, которые успокоились и думают только об одном — потереться друг о друга, прижавшись губами, чтобы наверстать упущенное, словно их только что освободили из-под стражи. Фараоны приехали вовремя. У меня еще руки дрожат. Мари улыбается: «Успокойся, все в порядке». Настоящий ангел. Она так и льнет ко мне, чтобы и себе вернуть уверенность. Вот как защищает женщина. Забирается ко мне рукой под пиджак, кладет ее на сердце: «Не дай бог заполучить инфаркт». Таким мягким способом можно вылечить и лошадь. Я чувствую, как кровь начинает нормально пульсировать. «Я боюсь, — говорю, — боюсь оказаться в тюрьме». Горизонт не виден, только ее волосы, шея, плечи. Нет, я чувствую теперь, как мое тепло смешивается с теплом Мари-Анж. Мы становимся большой сиамской семьей, связанной ртами, пожирающими друг друга. Кажется, сегодня суббота… «Это Пьеро бросил бутылку?» — «Нет, — отвечает, — кто-то сзади». Я знал, что он так не поступил бы. Замечаю его за целым лесом голов. Сидя на пустой скамейке, он мрачно вертит в руке бутылку лимонада. «Потанцуешь с ним?» — «Сейчас. Кстати, он красивее тебя». И прижимается еще пуще. «Но ты сильнее! И куда интереснее». Вот мудила, ну какая же нежная мудила! Она так славно прижимается. Даже лучше, что у нее нет высокой груди, можно прижаться еще крепче, еще слаще. Между нами и палец не пройдет. Только начинает мешать мой вздувшийся хобот, да неудобно от пуговок ее платья. Оркестр играет очень красивый, со множеством вариаций слоу. Как раз для неумелой пары — Мари-Анж и Жан-Клода. Что мы тут делаем? Качаемся в плотной толпе танцующих. Посреди сладострастной человеческой магмы. При этом оказываемся в самом ее центре. Танцуем задница к заднице. Одна рука в руке, другая — за спиной. Передо мной крепкая лиана. Сзади — костистая ветчина… Со всех сторон чувствуется трение… У бара человек в бабочке угощает гостей. А Мари-Анж притворно ощупывает меня своей лобковой костью.
— Мог бы, — говорит, — хоть для виду спустить от удовольствия.
— Прости, — отвечаю. — Тут такое случилось!.. Наступит день, когда мы тебе все объясним.
— Женщина?
Она протягивает свое лицо, свои подведенные веки, свой пахнущий плодами рот. «Да, женщина». Я взасос целую свою сиамку-сестренку. Ее сочувствие придает силы… Слюна ее отдает клубникой, вишней да еще смородиной и малиной… Незнакомка приехала на кладбище… Тонюсенькая шлюха… И узнала про наше горе… В это время года не купить цветов, все закрыто… И подумала, что фрукты… Спасибо, мадемуазель, я очень тронут… От ваших губ мне хорошо… Разрешите представить брата… Младший, увы, задержался в развитии не по своей вине. Он был ее любимцем. Закрыв глаза, опустив веки, она выражает сочувствие, а горячая влага между зубами, которые кусают, делают ее еще ближе, полной сочувствия. Наша дальняя родственница. Язык ее обучает своему синтаксису, у нее несомненный талант на местные диалекты. Звучит похоронный слоу… Процессия продвигается под лампочками… В самом центре бесполезного города, в потемках дворца, под украшениями заброшенной комнаты красные и черные плотоядные цветы растут прямо на залитой кровью постели, устремив свои стволы к фарам тяжеловозов на потолке. Разодранная русская кожанка, запах земли, букет уже увядших хризантем. Сквозняк. Все, к удивлению слуг, так и разлетается… Теперь моя очередь смотреть, как она танцует с братом. Сочувствуя, она виснет на нем, прижимаясь губами к его губам, а кровавые слезы остаются между ногами на благословенной вате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111