— Может, и надо. Нельзя же отсталыми быть.
— Это кто тебе сказал? Альсид?
— А кто же еще, по-вашему?
— Люсьенна, — после краткой паузы заговорил Альбер, — тебе не кажется, что мы напрасно вот так цапаемся?
— Не я начала… — ответила она.
— Верно, я сам виноват, — согласился Альбер. — Каждый имеет право жить как хочет. Будь у меня дети, я, может быть, поступил бы так же, как вы, хоть это и безрассудно.
— Ну, что ж, в конце концов, — сказала она раздумчиво, словно приняла какое-то решение.
— Мы узнали друг друга в трудные дни. Жили вместе. Работали. Старались все делать как можно лучше. Альсид нехорошо со мной поступил, я обиделся. Но ведь не может же так тянуться без конца… Как же это — жить рядом и в молчанку играть.
Он говорил все это с горестным выражением, а она смотрела на него и видела перед собой человека, которого еще не так давно знала молодым, — он не был ей тогда противен, она даже относилась к нему благосклонно за его безотчетное преклонение перед ней, лестное для всякой женщины, и, возможно, ответила бы на его чувство, если б к этому времени, после опыта с Обуаном, не остепенилась и окончательно не решила прожить свою жизнь с Альсидом, имевшим на нее огромное влияние. А теперь Альбер состарился, — можно сказать, состарился прежде времени, тогда как сама Люсьенна, хоть она была, конечно, и моложе его, но все же стала женщиной зрелых лет, чувствовала себя по-прежнему молодой, несмотря на свой нелегкий труд, на крестьянскую работу по четырнадцать часов в день; да, перед ней стоял человек пожилой — ему уже явно было за пятьдесят лет, человек отяжелевший от изобильной пищи, которую он мог теперь себе позволить, одетый так же, как и прежде, а не так, как Альсид, носивший современную и удобную одежду. На мгновение легкая улыбка тронула ее губы, когда она подумала, какая разница между обиходом Женетов и их соседей: Альсид носит джинсы, а на Альбере старый, потрепанный костюм; сама Люсьенна, собирая упавшие колосья, ходит по жнивью в шортах, а как бы выглядела Адель, если б тоже осмелилась носить летом коротенькие брючки, открывающие голые икры?
— Знаете, — сказала она, — я всегда чувствовала к вам дружбу.
Люсьенна сказала это ласково, потому что действительно так думала, а кроме того, ей было в эту минуту жаль Альбера, но она не придавала своим словам особого значения. Однако в сердце Альбера они отозвались глубоко, он был просто ошеломлен. Он схватил ее руку, крепко сжал, долго тряс:
— Правда? Правда, Люсьенна?
— Ну, конечно. — И добавила: — Зачем мне неправду говорить?
— Ах, как мне это приятно слышать!.. Тепло стало на душе…
Так он, значит, не переставал о ней думать, хотя они были в ссоре и прошло уже столько времени. Люсьенну это тронуло, но тут же ей пришла мысль: «Ты, стало быть, по-прежнему в моей власти, дурачок?»
— Уж обязательно надо нам разговаривать, — повторил он.
— А мы что с вами сейчас делаем? Кажется, разговариваем, — ответила она и засмеялась.
Она знала, что Альберу нравился ее смех, и теперь инстинктивно обласкала его этим звонким смехом.
— А если Альсид узнает?
— Я ему расскажу.
— Он, пожалуй, не позволит.
— Я с ним потолкую. Мы никогда ничего не имели против вас. Но вы нехорошо говорите про Альсида, да и ваша Адель тоже.
— Ну, Адель… Как я скажу, так она и сделает. А ведь прежде-то она тебя любила.
— Что было, то прошло.
— У меня-то не прошло, ты же видишь.
— Верно, — сказала Люсьенна, — совершенно верно! Если была дружба, так она и после размолвки вернется. Как о ней забыть? Для этого уж сущим чертом надо быть.
— Ах ты, ласковая, как хорошо ты говоришь!
Сынишка Люсьенны, игравший в стороне, подбежал к матери, — ему уже надоело бегать, бросать комки земли и камешки. Очевидно, он хотел прервать бесконечный разговор взрослых.
— Мама, — протянул он. — Ужинать пора.
— Да, — согласилась мать. — Сейчас пойдем, Адриан. Этому молодцу всегда до смерти есть хочется.
— Видно, мальчик крепенький! — сказал Альбер.
— Он настоящий обжора! Раз захотел кушать — дай! Но надо сказать, он мамин помощник. Верно, мой маленький?
Уцепившись за юбку Люсьенны, мальчик внимательно смотрел на чужого. Альбер потрепал его по щеке. Это была мальчишеская, твердая щечка, но еще нежная, покрытая пушком. У Альбера сжалось сердце.
— Счастливая ты, Люсьенна! Какие у тебя дети красавцы!
Она ничего не ответила. Как и все в округе, она знала, чем Альбер упрочил свой брак с Жильбертой, как он обеспечил себе возможность купить «Белый бугор», на какие жертвы пошел ради этого.
— Приятно будет время от времени повидать тебя, — сказал Альбер, словно догадываясь, о чем она думает. — Честь по чести, — добавил он стыдливо и простодушно, будто хотел подчеркнуть, что ни ей, ни Альсиду не надо чего-нибудь опасаться.
— Согласна! — ответила Люсьенна и опять засмеялась, но в ее смехе не было ничего обидного, — она постаралась, чтобы в переливах его звучали веселость и дружелюбие.
Она взяла сына за ручку и пошла по дороге. Альбер смотрел ей вслед. Люсьенна была олицетворением всех радостей, которых у него не было и никогда не будет, и у него стало тяжело на сердце. Право, для него, казалось, все было кончено, и он уже отжил свой век. Он видел на дороге удалявшуюся детскую фигурку и фигуру женщины, видел, как Люсьенна идет, слегка покачивая боками, не такая легкая, как прежде, но все еще стройная, крепкая… У него возникла смутная мысль, вернее, чувство, что эта встреча ничего не дала: хоть они и поговорили друг с другом, но решительно все разделяло их, между ними зияла пропасть, — пропасть между тем, что было живым, и тем, что живым уже не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92