Невкусно?
Вкусно? Или невкусно? Какое это имеет значение: важен ведь не самый процесс еды, — важно насытиться.
— Потрясающе, — сказал он. — Как ты хорошо готовишь!
Она не стала ничего объяснять. Закуску-то ведь она купила в магазине.
— Сейчас принесу тебе мясо.
Она исчезла, а он машинально посмотрел на будильник. Если он хочет попасть на четырехчасовой самолет, — ведь Джонсон уже в полдень вылетел в Лондон, — а прежде зайти к себе в контору, обо всем условиться, отдать необходимые распоряжения, то времени у него в обрез. Успеть же на четырехчасовой ему просто необходимо, если он хочет пересесть в Женеве и в тот же вечер быть в Гамбурге. Опоздать на самолет значило потерять весь день. А за это время чего только не наделает Гете! Он поднялся, прошел в спальню.
Когда Лоранс вернулась из кухни, Гюстава за столом не оказалось.
— Гюстав?! — позвала она.
Мясо уже было на тарелке, обильно политое беарнезским соусом.
— Гюстав, иди же… иди скорей… мясо остынет… да и соус будет невкусным.
— Сейчас!.. Сейчас!..
Но он не появлялся. Тогда она решила посмотреть, что он там делает, и направилась в спальню. Уже с порога она все поняла: поставив на кровать чемодан, он укладывал туда вещи — четыре рубашки (она недавно купила ему новые), халат, который она сшила ему из шелка (времени у нее, пока он отсутствовал, было хоть отбавляй!), всякие мелочи — носки, трусы. Одним движением руки он сгреб с полочки в ванной зубную щетку, мыльницу.
— Что ты делаешь?
Он обернулся словно вор, застигнутый на месте преступления.
— Ты же видишь, — сказал он.
Она в самом деле видела — видела, что он упаковывает чемодан.
— Ты снова уезжаешь?
— Да. Так надо. Уверяю тебя, я это делаю не для удовольствия. Мне необходимо съездить в Гамбург. Оттуда я заеду в Париж. Затем подскочу на побережье Атлантики, где в это время будет Джонсон…
— Но… ты же мне вчера ничего не сказал!
— Э-э! — протянул он. — Вчера я еще и сам этого не знал.
— Гюстав!.. Гюстав!.. Неужели ты опять уезжаешь!
— Что поделаешь, надо же довести все это до конца. А потом — устроим передышку.
— Потом? Когда потом?
— Да очень скоро. Как только все кончится.
— А когда все кончится?
— Откуда мне знать? Скоро.
— Через неделю? Через две? Через месяц? Через три?
— Ну, как я могу установить какие-то сроки?
— А почему в таком случае не через полгода? Не через год? Почему так не будет вечно?
— Я ведь все тебе объяснил. Ну, будь же благоразумной.
— Гюстав, я не для этого решила связать свою жизнь с твоей.
— Но, бог мой, ведь ты же меня любишь!
— Я не смогу любить тебя, если ты не будешь мне принадлежать, не будешь подле меня, если мы не будем делить все вместе, если ты не отдашь мне себя целиком, не посвятишь мне все свое время… только это имеет значение — остальное ерунда…
А сама подумала: «Чтобы рядом было твое плечо, твоя теплота, чтоб ты был со мной, настоящий Гюстав, живой, а не тот, другой, бесчеловечный, вчерашний, тот, который вел переговоры в Симьезе, тот, который полетит сейчас в Гамбург и будет вести там переговоры так же безобразно, как вчера с этим стариком».
Он все это понимал, чувствовал и ничего не мог поделать. Да, да, он твердо решил со всем этим покончить, но раз он за что-то взялся, то сначала должен выиграть — иначе он не мог. А эта женщина, которую он любил, была как все женщины: она не желала его понять. И он, естественно, вскипел:
— Да черт побери, должен же я делать то, что положено! Неужели ты никогда этого не поймешь?!
Он впервые говорил с ней таким тоном, повысив голос. И она задрожала — не от гнева, нет, гнева она не чувствовала, — но оттого, что он впервые глубоко оскорбил ее. Она стояла молча, застыв, и смотрела, как он яростно швыряет вещи в чемодан. Вот она любит его, и он ее любит — в этом она уверена, — и тем не менее что-то более сильное, чем любовь, встало между ними, разделило их непреодолимым барьером, как разделяет болезнь или смерть. В эту минуту она впервые почувствовала отчаяние. Но она так любила его, что, подойдя к нему, к этой кровати, на которой стоял раскрытый чемодан, где грудой лежало его белье и вещи, скомканные, смятые, она сказала:
— Дай, я помогу тебе.
Это не было отступлением, — нет, просто доказательством ее любви, и говорило не о раболепии, не о самоуничижении, а о том, что она действительно любит его.
И он тотчас затих, успокоился. До чего же он стал нервный! До чего изменился! Бог мой, как же дорого приходится платить за то, что так мало значит! Нет, она не могла этого понять, для нее материальные блага ничего не значили, но ей казалось, что он стремится к обладанию ими, тогда как для него важны были не сами блага, — важно было довести дело до конца, выиграть; и когда он говорил, что это для него вопрос жизни или смерти, то имел в виду только это.
Она заново уложила его вещи в чемодан. Закрыла его. Потом сказала:
— Пойдем закончим обед.
Он покорно последовал за ней. Присел к столу на самом краешке стула, не спуская глаз с будильника. Мясо он резал большими кусками и заглатывал их целиком, даже не сознавая, что ест. Тем не менее, чтобы доставить ей удовольствие, он сказал:
— Вкусно.
Но она понимала, что говорит он это машинально — глотает ужасную, холодную, покрытую жиром пищу, а сам думает о другом, — что он уже в том, другом мире, где ей никогда не будет места, в мире, который отбирает его у нее и откуда — она с отчаянием это поняла — ей уже никогда его не вырвать.
Он поднялся из-за стола, вытер рот.
— А кофе, Гюстав?
— Нет, нет, мне некогда.
Она не успела оглянуться, как он уже надел пальто, застегнул его, взял с кровати чемодан. Затем поцеловал Лоранс — не рассеянно, a как человек, который в мыслях уже далеко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91