И слег вскоре батько. Не то простудился, попав под дождь, не то надорвался, таская неподъемные кули с комбикормом. А быть может, и шинкарка в кафе подала чего-нибудь не того к пиву. Лежал батько, не вставая, целыми днями, а ходить за ним было некому, – все в поле. «Дмитрика, Дмитрика допустите ко мне», – стонал больной. Тогда не стало Дмитрику прежней вольной жизни. Не выбежать за село, не вдохнуть живого ветра. Не устремиться навстречу заветному. Вот ходит он в четырех стенах, зовет кого-то, подойдет к окну и всматривается в трепетание листьев, всматривается. Надумает вдруг бежать, распахнет створки, а батько ему сзади как нож в спину: «Не покидай меня, сынок!» Что делалось с хлопцем, кто может описать! Птичка пойманная не так бьется в клетке, как его сердце билось.
Но дни проходили и недели летели. Настала осень. Потемнели воды, посинели небеса. Собрались в груды на поле крутобокие буряки, яблони пороняли листья, дошли до зрелости тыквы. Батько-то поправился, Дмитрик почернел. Надеялись, при родных выйдет дурь из его головы. Куда там! При первой же возможности полетел к одинокому ставу, но, видимо, и там успела дохнуть осень холодным своим дыханием. Не нашел того, что искал, Дмитрик. Вернулся скоро и стал сохнуть, как сохнет камыш после лета на прудах. Никакие развлечения не помогали. От телевизора и то пользы не было. Мама отправилась за советом к бабе-шептухе, на хутор. У той дом не сразу отыщешь: в стороне от дороги, за густым терновником, на месте странном: тут тебе и сараи с живностью, тут и окрученные плющом серые могильные кресты. Перед верандой всегда посетители ожидают, зажимая в кулаке денежную бумажку, или просто с кружком домашней колбасы в торбе. У бабы-шептухи не легкий взгляд. Наперед она маму крепко выбранила, за все грехи, что имелись на ней, приказала в церковь ходить и каждую неделю причащаться. Навязала узлов на веревке, нажгла какой-то дряни, прыснула водой и посыпала незнакомыми словами, польскими, цыганскими, греческими, да такими, которых и в словарях нету. Все громче и громче, повторяя их по тридцать раз к ряду, так что у мамы и круги перед глазами пошли. И научала что-то проговаривать перед сном, и посылала на перекресток. А Репьячиха, в другом месте, сказала просто: «Надо вашего Дмитрика оженить». – «Не очумела ли ты, хлопца в пятнадцать лет женить?!» – вспыхивала мама, а Репьячиха поясняла: «Не оженить, так хорошей девушкой увлечь, чтобы влечение его перенаправить». Маме стыдно было даже слушать ее, а Репьячиха продолжала: «Не хотите, как хотите, а лучше моей Ганночки не найти: развита не по годам, грудь пышная, улыбка пряная. Косметика у нее польская, – дядя со Львова привез. Не курит. Любого мужика с ума сведет, не то, что хлопца. Другая вас подведет, а моя Ганночка все сделает, как нельзя лучше. Другая обманет». На том ничем и кончилось.
Справили храм на селе, принялись к зиме готовиться. Ранние заморозки сильно прихватывали землю. Ветры одичали и как волки выли в голых оврагах. Повалился ватой первый снег. Стал как будто бы отходить Дмитрик, стал ближе к сверстникам держаться. Иной раз улыбнется, а когда и пропоет что-нибудь. Начал с братьями на гулянки ходить, к людям присматриваться. Передавал Сашко, что девушка неизвестная понравилась Дмитрику, на горках при катании, когда веселье одно и лица раскрасневшиеся в снегу, и шарфы размотанные, и волосы. Невидная и неприметная, но как заговорит, онемеешь от удивления: голос серебряным колокольчиком переливается. Не поверили сразу брату. Что-то тут не так: Дмитрику и вдруг понравилась девушка. Перепутал что-то Сашко. Видимо, сам крепко влюбился. Принялись наблюдать, и точно, кое-что подобное замечается, как будто меняется у Дмитрика в сердце, процессы протекают. Приближался Новый Год, а с ним и новые ожидания. Молодежь бегала по дворам посыпать зерном, елки доставала. В самый вечер тридцать первого отпросились Сашко с Дмитриком к Шишам на отмечание. Там никого взрослых не предполагалось, но это был секрет. Отпустили родители детей, думали: пускай веселятся. И повеселились те.
Много часов перед тем мела вьюга и намела целые горы снега. Если из Ромодана ехать, то можно было и завязнуть, в том месте, где спуск в ложбину и поворот. А если с большой высоты смотреть, где спутники летают, такие красоты открывались, которых никогда в другое время не увидишь. Квадратики полей, заснеженные, светлели извилистыми барханами сугробов, посадки прочерчивались между ними ровными швами, балки чернели как рваные раны, ставки покоились на их дне ледниками, но, – дух захватывает! – мигали светозарными паутинками села и поселки. Огнями брызгали. У Шишей квартира в двухэтажном доме, точно как городская. Ни на минуту не смолкал гомон в ней, девушки и хлопцы, приятели и незнакомцы, шутки и шепоты – все перемешивалось. Хлопали шампанским, смеялись, разбивались по парам и танцевали. У Дмитрика голова шла кругом. Ему нравились девушки, свежие и яркие, в чудесных платьях, его слепили разноцветные огни гирлянд, развешанные повсюду, его дурманили запахи духов и ароматических свечей. Кто-то брал его за руку, нежно увлекая за собой, и он поддавался; кто-то шептал ему приятные слова и подносил туманный от дыхания бокал. Его кружили, а в другом месте клали руки на плечи. Он вдруг попадал на балкон, где целовались, подставив открытые головы синему морозу. Ему сильно нравилось это новое счастье, острое, как лезвие ножа, и желанное. И отчего он раньше его сторонился? Почему не шел на встречи, когда звали? Двери в квартире не закрывались, кто-то выходил на улицу пустить в небо цветастую ухающую ракету, кто-то приходил с холода выпить за новую жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11