А мне, понимаешь, на «Битлз» и на Маккартни насрать… Понимаешь?
3 …
Перед лобовым стеклом появляется пара. Мой отец идет с длинной девушкой. У нее длинные ноги и длинные волосы. И язык у нее вероятно длинный – такой, что им можно лизнуть форточку на втором этаже. Но лучше этого не делать – микробы…
Отец идет под музыку, рассказывает что-то этой длинной девушке и смеется. А она глядит на него сверху – иногда улыбается.
– Твой папаша… – говорит мне Скворцов.
– Хорошо выглядит… – говорит Бардина.
– Да урод он полный! – говорю я.
Вот они исчезли из поля нашего зрения. Скворцов выключает музыку.
А потом мы вылезаем из машины и бежим, спешим нагнать моего папашу с длинной девушкой.
Мы огибаем дом так, чтобы вынырнуть из-за угла им навстречу. Мы заглядываем в арку и рассчитываем скорость и время их движения, и вновь бежим.
Теперь мы останавливаемся, тяжело дышим и делаем шаг за угол, им навстречу.
– Оля… – растерянно улыбаясь, говорит отец.
– Папуля! – приветствую его я.
– А мы тут с коллегой идем… – отец разглядывает мою компанию, которая стоит позади меня.
Лукьянова тошнит: из кустов торчит только его зад. Бардина смотрит на отца зло и курит. Урюкова спокойно и безразлично озирается по сторонам. Скворцов и Медведев пялятся на длинную «коллегу» отца. Арсентьев слушает плеер и наблюдает за нами.
– А мы тут тоже, с коллегами… – говорю я.
Кто-то за моей спиной прыснул смехом.
– Как дела? – все так же растерянно спрашивает отец.
– Тебе с какого года рассказывать?
– Да ладно тебе, мы месяц назад виделись…
Я скрещиваю указательный и средний палец и вру:
– Вот, посылают на стажировку в Париж. Озадачена сборами вещей – мамин муж покупает нам квартиру в центре… А так, все по мелочам: купить – то, сделать это…
Отец смотрит на меня удивленно.
– Я, папуль, пойду… У нас с коллегами совещание. Досвидос.
Я прохожу мимо него – чувствую щекой его удивленный взгляд. За мной идут мои коллеги. Они проходят мимо, хихикнув, презрительно оценив, и длинную девушку, и отца с ног до головы.
4…
Лукьянов все время пьет. Пьет – а потом его тошнит, или капельницу ему ставят. Приезжает бригада мужиков в белых халатах – берут у нас восемьсот рублей – и тыкают в Лукьянова, как в куклу Вуду иголки, и насыщают Лукьянова витаминами.
– Зачем ты пьешь? – спрашиваю его я.
– Пью и все… – отвечает он и все пьет.
Ему двадцать два года – он некрасивый. У него большие синие глаза – кажется, что глаза у него совершенно от другого человека, что никак не могут такие синие, большие глаза быть у пьяницы Лукьянова, что кто-то сейчас за ними придет: «Извините, мол, забыл свои синие глаза…», и Лукьянов, смущаясь, что присвоил чужое, снимет их со своего лица и станет совершенно законченным Лукьяновым.
Лукьянов бездельник. Он не работает и почти не учится. Он не хочет заводить девушку – потому, что «это лишний геморрой» – так говорит он сам. Лукьянов никогда ни с кем не спорит, он просто существует рядом – и все к этому привыкли. Он ласковый.
– Погладь меня по голове… – пьяно просит он Бардину, и, не дождавшись ответа, кладет голову ей на колени.
Бардина возмущенно закатывает глаза, но все же гладит его пьяную голову. Лукьянов улыбается. А потом опять пьет и тошнит. Он живет где-то от нас совсем далеко, в стране с синей площадью, мамками на улицах, которые кормят желающих молоком из груди, и газонами, на которых можно спать, и спать, и спать…
5…
А теперь мы все нажрались и катаемся в метро. По кольцевой. Урюкова ведет себя неприлично.
– Урюкова! Хватит заниматься эксге…эксгибиционизмом! – кричу я.
Урюкова не слышит. Лукьянов ржет без остановки и смотрит на Урюкову. На Лукьянова с презрением смотрит бабка в шубе неясной породы.
Мы начали напиваться еще на философии. Повода не было. Был Кант. Было скучно и мутно. Бардина не пила. Бардина курила.
– Урюкова, отстань от мужчины! – кричу я.
Урюкова поднимает юбку и демонстрирует мужчине худые птичьи ноги с коленками внутрь. Мужчина достает книгу и смотрит в нее. «Парк Культуры…» Арсентьев слушает музыку, закрыв глаза, но тоже ржет. Он запрокинул голову и вытянул ноги в проходе. Лукьянов ржет больше всех. Он закатывает глаза, хватает ртом воздух и висит на поручне.
– Урюкова!
В глазах плывет. Чужие лица смотрят на нас зло и устало. Скворцов и Медведев пристают к девушке с красными губами. Мы передаем друг другу коньяк. Лица хором говорят: «В общественном месте – хулиганы – двери закрываются…»
По кольцевой. Странно хорошо.
Иногда люди наполняют вагон до отказа и мы теряем друг друга. Тогда мы не ржем. Вагон пустеет – мы находим наши лица и ржем снова. Бардина тоже ржет. Но она ржет по – другому – она курила. Дети смотрят на нас – и тоже, смущаясь, поглядывая на родителей, ржут. Родители их берут за руку и уводят.
Входят калеки – собирают налог на совесть. Мы платим за отрезанные ноги. Мы предлагаем им выпить. Мы ржем.
– Вот, блядина! – зло говорит Урюковой дед с серой мордой.
Урюкова садится и закрывает лицо руками. Урюкова плачет. Мы ржем.
Все плывет. Круглые лампы, как улитки, ползут по потолку, оставляя за собой белые следы. Весь потолок в полосах и улитках. Урюкова поднимает заплаканные, акварельные глаза, встает и окидывает взглядом вагон. Она останавливает взгляд на мне. Мы перестаем смеяться. Только Лукьянов еще ржет. Он закатывает глаза и виснет на поручне.
– Мы все умрем… – выдыхает Урюкова.
6…
Смерть – наркотики – декаданс – банально, как сосиски на ужин. Но когда больше нечего есть. Сосиски – это нормально. Это шесть, а то и девять слизистых колбасок в полиэтилене, которые ешь, не думая о том, что ешь, которые ешь автоматически, окуная в кетчуп или в майонез, или никуда не окуная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18